Что-то на птичьем.

[Oiseau]

Повидимому, совершенно серьезно А. Крученыхъ во ,,Взорвали" (2-е изданіе) вѣщаетъ о своемъ постиженіи в с ѣ х ъ языковъ въ одинъ мигъ.

,,27-го апрѣля в 3 часа пополудни я мгновенно овладѣл в совершенствѣ всѣми языками таков поэт современности помѣщаю свои стихи на японском испанском и еврейском языках".



И затѣмъ приводитъ написанное однимъ на цѣлой страницѣ слово ,,шиш", которое можно читать справа налѣво и наоборотъ, какъ читаютъ по-еврейски.

Источник:

Евгений Петрович Радин.
Футуризм и безумие. Параллели творчества и аналогии нового языка кубо-футуристов. СПб, 1914.

[Oiseau]

С одной страны гром,
С другой страны гром,
Смутно в возду́хе!
Ужасно в ухе!

  (В. К. Тредиаковский, «С одной страны гром...» 1726–1727 гг.)

[Oiseau]

Даниил Хармс

Мама Няма аманя

Гахи глели на меня
сынды плавали во мне
где ты мама, мама Няма
мама дома мамамед!
Во болото во овраг
во летает тетервак
тертый тетер на току
твердый пламень едоку.
Твердый пламень едока
ложки вилки. Рот развей.
Стяга строже. Но пока
звитень зветен соловей
сао соо сио се
коги доги до ноги
некел тыкал мыкал выкал
мама Няма помоги!
Ибо сынды мне внутри
колят пики не понять
ибо гахи раз два три
хотят девочку отнять.Всё.

[Oiseau]

* * *

Тут в моей рукописи запахло мышами.

Острый носик, дернувшись, заглядывает в мою рукопись. Пастернак остерегал от знакомства с ним. Он появился сразу же после первой моей газетной публикации.

Он был старьевщиком литературы.

Звали его Лексей Елисеич, Кручка, но больше подошло бы ему — Курчонок.

Кожа щёк его была детская, в пупырышках, всегда поросшая седой щетиной, растущей запущенными клочьями, как у плохо опалённого цыплёнка. Роста он был дрянного. Одевался в отрепья. Плюшкин бы рядом с ним выглядел завсегдатаем модных салонов. Носик его вечно что-то вынюхивал, вышныривал — ну не рукописью, так фотографией какой разжиться. Казалось, он существовал всегда — даже не пузырь земли, нет, плесень времени, оборотень коммунальных свар, упыриных шорохов, паутинных углов. Вы думали — это слой пыли, а он, оказывается, уже час сидит в углу.

Жил он на Кировской в маленькой кладовке. Пахло мышью. Света не было. Единственное окно было до потолка завалено, загажено — рухлядью, тюками, недоеденными консервными банками, вековой пылью, куда он, как белка грибы и ягоды, прятал свои сокровища — книжный антиквариат и списки. Бывало, к примеру, спросишь: ,,Алексей Елисеич, нет ли у вас первого издания «Вёрст»?" — ,,Отвернитесь", — буркнет. И в пыльное стекло шкафа, словно в зеркало, ты видишь, как он ловко, помолодев, вытаскивает из-под траченного молью пальто драгоценную брошюрку. Брал он копейки. Может, он уже был безумен. Он таскал книги. Его приход считался дурной приметой.

Чтобы жить долго, выходил на улицу, наполнив рот тёплым чаем и мочёной булкой. Молчал, пока чай остывал, или мычал что-то через нос, прыгая по лужам. Скупал всё. Впрок. Клеил в альбомы и продавал в архив. Даже у меня ухитрился продать черновики, хотя я и не был музейного возраста. Гордился, когда в словаре встречалось слово  Заумник.

Он продавал рукописи Хлебникова. Долго расправляя их на столе, разглаживал, как закройщик. ,,На сколько вам?" — деловито спрашивал. ,,На три червонца". И быстро, как продавщик ткани в магазине, отмерив, отхватывал ножницами кусок рукописи — ровно на тридцать рублей.

В своё время он был Рембо российского футуризма. Создатель заумного языка, автор «Дыр бул щыл», он внезапно бросил писать вообще, не сумев или не желая приспособиться к наступившей поре классицизма. Когда-то и Рембо в том же возрасте так же вдруг бросил поэзию и стал торговцем. У Кручёных были строки:

Забыл повеситься
Лечу
Америку

Образования он был отменного, страницами наизусть мог говорить из Гоголя, этого заповедного кладезя футуристов.

Как замшелый дух, вкрадчивый упырь, он тишайше проникал в вашу квартиру. Бабушка подозрительно поджимала губы. Он слезился, попрошайничал и вдруг, если соблаговолит, вдруг верещал вам свою «Весну с угощеньицем». Вещь эта, вся речь её с редкими для русского языка звуками  х,   щ,   ю,  ,,была отмечена весною, когда в уродстве бродит красота".

Но сначала он, понятно, отнекивается, ворчит, придуряется, хрюкает, притворяшка, трёт зачем-то глаза платком допотопной девственности, похожим на промасленные концы, которыми водители протирают двигатель.

Но вот взгляд протёрт — оказывается, он жемчужно-серый, синий даже! Он напрягается, подпрыгивает, как пушкинский петушок, приставляет ладонь ребром к губам, как петушиный гребешок, напрягается ладошка, и начинает. Голос у него открывается высокий, с таким неземным чистым тоном, к которому тщетно стремятся солисты теперешних поп-ансамблей.

,,Ю-юйца!" — зачинает он, у вас слюнки текут, вы видите эти, как юла, крутящиеся на скатерти крашеные пасхальные яйца.

,,Хлюстра", — прохрюкает он вслед, подражая скользкому звону хрусталя. ,,Зухрр" — не унимается зазывала, и у вас тянет во рту, хрупает от засахаренной хурмы, орехов, зелёного рахат-лукума и прочих сладостей Востока, но главное — впереди. Голосом высочайшей муки и сладострастия, изнемогая, становясь на цыпочки и сложив губы как для свиста и поцелуя, он произносит на тончайшей бриллиантовой ноте: ,,Мизюнь, мизюнь!.." Всё в этом  мизюнь  — и юные барышни с оттопыренным мизинчиком, церемонно берущие изюм из изящных вазочек, и обольстительная весенняя мелодия Мизгиря и Снегурочки, и, наконец, та самая щемящая нота российской души и жизни, нота тяги, утраченных иллюзий, что отозвалась в Лике Мизиновой и в «Доме с мезонином», — этот всей несбывшейся жизнью выдохнутый зов: ,,Мисюсь, где ты?"

Он замирает, не отнимая ладони от губ, как бы ожидая отзыва юности своей, — стройный, вновь сероглазый принц, вновь утренний рожок российского футуризма — Алексей Елисеевич Кручёных.

Может быть, он стал барыгой, воришкой, спекулянтом. Но одного он не продал — своей ноты в поэзии. Он просто перестал писать. Поэзия дружила лишь с его юной порой. С ней одной он остался чист и честен.

Мизюнь, где ты?

Воспроизведено по:
Вознесенский А.  Мне четырнадцать лет. Рифмы прозы.
Собрание сочинений в 3-х т. Т. 1. М.: Художественная литература. 1983. С. 426–430.

[Oiseau]

Ефим Самоварщиков.

Выхожу я раз на Невский,
Глядь – навстречу Достоевский.
"– Пишешь что-нибудь?" А тот
Отвечает: "– Идиот!"

[Oiseau]

Ночь (Егор Летов, 8–9.05.1990)

Посвящается Александру Введенскому

Кролик мусолил капустный листок
В 69-м году был знаменитый фестиваль Вудсток
Я полотенцем очки протёр
У котейки хвостик нечаянно обгорел
Введенский в петле плясал
Маяковский пулю сосал
Передонов зубами во сне скрипел
В Сибири наблюдался католический бум
В сортире котейка странные звуки издавал
Серый котейка блевал огурцом
Был обзываем подлецом
Всю ночь на помойке мусор горел
Май сатанел
Под утро из тучи дождик попёр
Отчаянно вспотел Егор
Глобальные вещи т́ужились в мозгу
Пальцы л́азали в бороде
Женя Колесов перебрался в Москву
Федя Фомин получил пизды
Я в это время песенки орал
Передонов умирал
Давал недотыкомку напрокат
В Австралии есть такой зверёк — вомбат
Кастанеда об этом ничего не писал
Серый котейка в ботинок ссал.

[Oiseau]

Велимир Хлебников

Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды — невод, рыбы — мы,
Боги — призраки у тьмы.

1915 г.

[Oiseau]

КОММУНИЗМ

«Всем своим вот организмом
Сколько он сумеет мочь
Я хочу быть коммунизмом,
Чтобы людям здесь помочь.

Чтоб младую дорогую
Не растрачивали жизнь
Чуть родились – а я вот он:
Здравствуй, здравствуй, коммунизм!».

Дмитрий  Пригов
(«Новый мир», 1989, № 12)

[Oiseau]

Дмитрий Пригов.

Ел шашлык прекрасный сочный
А быть может утром рано
Эти бедные кусочки
В разных бегали баранах

Разно мыслили, резвились
А теперь для некой цели
Взяли да объединились
В некий новый, некий цельный
Организм

[Oiseau]

Анка Упала.

Жэншчына з вядром на галаве,
Вы каво удумалі пугаць ім?
Мы віць вам за эпатаж не плацім,
Жэншчына з вядром на галаве.

Вам ано ідзёт, я і не спору,
Галаўной убор страйніт вас так!
Нет, не каждаму прыдзёцца ўпору
Этат моды вычурный пусцяк!

Мне нялоўка і аднаўрэменна больна,
Што ў вядрэ вы, а другіе без,
Што прычоскі локаны нявольна
Прыдавіл вядра пусцяшный вес.

Ваш партрэт ў сціхах увекавечу,
Прама ў строчках эціх сахраню.
Прадзь валос, вядро і эту ўстрэчу,
І слязу пячальна ураню.

[Oiseau]

Анка Упала. Курукіца.

Як завецца курукіца, я памятаю. Курыкраціца, ага. Зараз апавяданне вам раскажу. Пра гэтую жывёлу.

Каламутная птушка ўзвяла на Дзеда цяжкі позірк.

— Дзед?

Дзедавы плечы ўздрыгануліся ад гукаў яе змрочнага голасу.

— Што? — незаўважна для іх уладальніка дзедавы пальцы імкнуліся парваць вышываную насоўку — падарунак Бабы.

— Яйка, — курыныя вочы, круглыя, бязлітасныя, жоўтыя, свідравалі дзедаву падсвядомасць. — (з польскім акцэнтам) Дзе тое яйка, што знесла я сёння?

— Яйка?

На апошнім складзе голас у Дзеда сеў. З цьмянай надзеяй ён паглядзеў у куток хаты, дзе са столі маркотна звісала вязка бройлерных мухаў на карычневым павуцінні.

— Яйка! — цвёрда вымавіла кура. Металёвыя гукі білі Дзеда па галаве.

— Яно э-э-э-э...

— Разбілася?! — страшна крыкнула Раба. На барвовым чубе ўспухлі вены. — Яно разбілася, ты хочаш сказаць?! Ты яго біў?!

Дзед ускінуў рукі і закрыў імі вушы, шчэ больш уціскаючыся ў спінку крэсла.

— Біў.

Патухлыя вочы Дзеда былі ціха заплюшчаны.

— І Баба біла?!!

— І Баба... Яна таксама...

— А Мышка?!!

— Мышка... хвосцікам збольшага...

На Дзеда жудасна было глядзець. Рукі яго бязвольна звісалі. Бялкі вачэй (страшнае слова "бялкі"... і "жаўткі") падаваліся шэрымі. Мокрая насоўка, Бабін падарунак, валялася на падлозе.

— Хвосцікам, значыцца, — задумліва вымавіла кура, раптам перастаўшы раўці і прыкрыўшы вочы павекамі. — Вось што, Дзед. — Дамашняя ўлюбёнка нахілілася, і яе цяжкія мазолістыя рукі леглі Дзеду на плечы. — Я зараз выйду — у двары сякера...

Дзед зглынуў.

— ...А я за пуню, — тоўстымі валасатымі пальцамі кура паскрэбла азадак у шэрых пёрках. — Знясу яшчэ адно яйка.

Разагнуўшы шырокую голую спіну і апусціўшы крутыя плечы, што ў руху ўзгорваліся магутнымі мышцамі, Раба пацягнулася прэч.

Канец казкі.

Дзед павольна завальваецца ўбок.

[Oiseau]

Silentium!

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь —
Взрывая, возмутишь ключи,
Питайся ими — и молчи...
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум —
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи —
Внимай их пенью — и молчи!..

Ф. И. Тютчев, 1830 г.

Только жить в себе самом и соблазнительно, и очень трудно и страшно.

[Oiseau]

Гай Валерий Катулл.

СУФФЕН-СТИХОПЛЕТ

Мой Вар! Суффена ты наверняка знаешь!
Суффен красив, воспитан, говорить мастер.
Вдобавок к остальному он стихи пишет.
По тысяче, по десять тысяч строк за день
Кропает, не как мы на черновых свертках,
На царских хартиях, чтоб переплет новый,
Чтоб скалки новые, чтоб вышито красным,
Свинцом расчерчено, начищено пемзой,
Стихи прочесть попробуй, и Суффен важный
Покажется бродягой, пастухом козьим.
Такая перемена! Вот стихов сила!
Никак не верится! Такой хитрец, умник,
Умней всех умников, из хитрецов - хитрый,
Становится последним дураком сразу,
Чуть за стихи возьмется. Никогда всё же
Так горд он не бывает, до небес счастлив,
Поэзией своей он упоен, право.
Но будем откровенны! Таковы все мы.
Немножко от Суффена ты найдешь в каждом.
Смешны мы все, у каждого своя слабость.
Но за своей спиною не видать сумки.

Перев. А. Пиотровский

[Oiseau]

Александр Левин

НАКЛОНИТЕЛЬНОЕ ПОВЕЛЕНИЕ

Рыбина, голоси!
Дерево, улетай!
Ижина, небеси!
Миклуха, маклай!

Спящерица, проснись!
Тьматьматьма, таракань!
Яблоко, падай ввысь!
Усадьба летом, рязань!

Хлебников, каравай
слово свое несъедобное!
Автобус, трамвай
всё самое красное, сдобное!

Сладкое – поцелуй,
белое – отпусти,
тихое – нарисуй,
гладкое – перешерсти.

Ясного не мути.
Дохлого не оживляй.
Если ты нем – свисти,
если лама – далай!

Если даже ты сед,
лыс или купорос,
всякий вопрос ответ,
если ответ вопрос.

Будь ты зёл или бобр,
зубр или глуповат,
переведи кадр,
переверни взгляд.