Стих ночи

[Наманджигабо]

...
Нет, я к именам отношусь, скорее, как джинн из книжки Макса Фрая.
- У тебя есть имя?
- Хвала Аллаху, я избавлен от этой обузы. 

Для меня имя - одушевляет. Поэтому машина - это одно, а "Кабанчик" - другое. Сразу в нем уютнее становится. У жены Бегемотик 

...
Есть много стихов о животных. В том числе и об улитках 

Вечерняя луна.
Рядом, голая по пояс,
нежится улитка...

(Кобаяси Исса)

Да! У него же ведь "Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи..."?
Я когда детские картинки про Небесных Рыб делал, одна из них была как раз про Улитку на Фудзи

[Наманджигабо]

Как раз вспомнила стих Овадия Савича:
Я - старая птица. Я больше уже не пою.
Из красной листвы всё смотрю я на стаю свою.

Печально стало. Даже с утра.

[Damaskin]

Да! У него же ведь "Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи..."?

Да, у него. Любил Исса про всякую живность писать.

[_Swetlana]

Вот с этого стиха надо было начинать тему. Но в тот момент не вспомнилось.

Давид Самойлов

Ильдефонс-Константы Галчинский дирижирует соловьями:
Пиано, пианиссимо, форте, аллегро, престо!
Время действия — ночь. Она же и место.
Сосны вплывают в небо романтическими кораблями.

Ильдефонс играет на скрипке, потом на гитаре,
И вновь на скрипке играет Ильдефонс-Константы Галчинский.
Ночь соловьиную трель прокатывает в гортани.
В честь прекрасной Натальи соловьи поют по-грузински.

Начинается бог знает что: хиромантия, волхвованье!
Зачарованы люди, кони, звезды. Даже редактор,
Хлюпая носом, платок нашаривает в кармане,
Потому что еще никогда не встречался с подобным фактом.

Плачет редактор, за ним расплакался цензор,
Плачет директор издательства и все его консультанты:
"Зачем я его правил? Зачем я его резал?
Что он делает с нами? Ах, Ильдефонс Константы..."

Константы их утешает: «Ну что распустили нюни!
Ничего не случилось. И вообще ничего не случится!
Просто бушуют в кустах соловьи в начале июня.
Послушайте, как поют! Послушайте: ах, как чисто!»

Ильдефонс забирает гитару, обнимает Наталью,
И уходит сквозь сиреневый куст, и про себя судачит:
«Это все соловьи. Вишь, какие канальи!
Плачут, черт побери. Хотят — не хотят, а плачут!..»

[_Swetlana]

Галчинский действительно играл на скрипке, и не только. Строфа из этого же стихотворения, некогда вычеркнутая цензурой и по сей день не восстановленная:

Плачет редактор, за ним расплакался цензор,
Плачет директор издательства и все его консультанты:
"Зачем я его правил? Зачем я его резал?
Что он делает с нами? Ах, Ильдефонс Константы..."

Моё время ночи 3.33. Подходяще. Пора восстановить строфу.

[Damaskin]

Тогда Галчинского.

Лирический диалог

— Как любишь ты меня? Ответь!
— Отвечу.
— Ну как?
— Люблю тебя, когда мерцают свечи.
И в солнечных лучах. И в шляпе. И в берете.
В театре. И в пути, когда навстречу ветер.
В малиннике, в тени березок и сосенок.
Когда работаешь, когда вздохнешь спросонок.
Когда яичко разбиваешь ловко
И если падает при этом ложка.
В такси. В автобусе. Пешком. В повозке.
На ближнем и на дальнем перекрестке.
Когда причесываешься. И в час веселья.
И в миг тревоги. И на карусели.
В горах. И в море. В ботах. Босиком.
Вчера. Сегодня. Завтра. Ночью. Днем.
Весной, когда летит к нам ласточка с приветом.
— А летом любишь как?
— Люблю, как сущность лета.
— А осенью, когда все в тучах, все уныло?
— И даже если зонтик ты забыла.
— Ну, а когда зима оденет окна в иней?
— Люблю, как пляску пламени в камине.
У сердца твоего согреться я могу.
А за окном снега. Вороны на снегу.

(перевод А. Ревича)

[Damaskin]

И еще одно

СЕРВУС, МАДОННА

Пускай иные книжки пишут. Право,
пусть слава их гремит, как колокол стозвонный,
я книжек не пишу, и ни к чему мне слава,
сервус, мадонна.

Не для меня спокойных книг свеченье,
и солнце, и весна, и луг благовонный,
для меня — дождливая ночь, и ветер, и опьяненье,
сервус, мадонна.


Одни были до меня, другие придут позже,
ведь жизнь бесконечна, а смерть бездонна.
И все это со сном безумца схоже,
сервус, мадонна.

Это ты вся в калужницах желтых, святая,
в цветах моего детства — тиха и бессонна,
я веночек сплетаю, грязь росою смываю,
сервус, мадонна.

Не презирай венок поэта — лоботряса, а может, и труса,
которого знают редакторы и слуги закона,
ведь ты моя мать, и возлюбленная, и муза,
сервус, мадонна.

(перевод Д. Самойлова)

[_Swetlana]

У зеркала
Уильям Джей Смит, перевод Андрея Вознесенского

Ты всё причёсываешься в ванной,
всё причёсываешься.
Все пирамиды, сфинксы все изваяны,
ты всё причёсываешься,

гусиные вернулись караваны,
Шехерезады выдохлись и Чосеры,
ты всё причёсываешься.

Ты чешешь свои длинные, медвяные,
окутываешь в золото плечо своё,
с пушком туманным тело абрикосовое,
ты всё причёсываешься.

Свежайшие батоны стали чёрствыми,
все розы распустившиеся свянули,
устали толкователи Евангелья,
насытились все, властью облачённые,
отмучились на муки обречённые,
повысохли в морях русалки вяленые,
все тайны мироздания – при чём они?
Ты с Вечностью ведёшь соревнование.
Ты всё причёсываешься.

Четвёртый час заждался на диване я,
осточертела поза мне печоринская,
паркет истлел от пепла сигаретного,
я ногу отлежал, да и всё прочее,
как говорится, положенье «SOSовое»,
ты всё причёсываешься.

Все в ресторанах съедены анчоусы,
спиричуэлсы спеты бесталанные,
накрылось электричек расписание,
но ты, как говорится, не почёсываешься,
ты драишь косы щёткою по-чёрному.
«Под ноль» тебя обрею!
Ноль внимания.
Ты всё причёсываешься.

Люблю я эту дачу деревянную,
жить бы да жить и чувствовать отчётливо,
что рядом ты, душа обетованная,
что всё причёсываешься!

Под дверью свет твой прочертился щёлкою,
в гребёнке электричество пощёлкивает.
Эй, берегись! Устроишь замыкание!
Ночной смолою пахнет сруб отёсанный.
Я слышу – учащается дыхание.
Закончила? Шуршит простынка банная.
Нет, всё причёсываешься.

[_Swetlana]

Гийом Аполлинер, перевод Анатолия Гелескула

Из посланий к Лу

Воспоминания как эти пустыри
Где только вороны рассыпаны петитом
Могилою земля и сколько ни мудри
Аэроплан любви снижается подбитым

Но я не жалуюсь Я радуюсь судьбе
Наперекор всему наперекор тебе
И я верну ещё верну беглянку Лу
Вцеплюсь как верный пёс но с волчьею повадкой
Я лишь упорней стал Альпийскому орлу
Не впиться в голубя такой смертельной хваткой

Но рад что выехал и не вернусь назад
Хоть за четыре дня устал я от дороги
Я не в унынии я рад поверь я рад
И счастливо смеюсь рифмуя эти строки

По ржавой слякоти сползающей в кювет
Бредут окопники и взгляд их жжёт и ранит
Нам нет возврата в сад и лавров больше нет
Влюблённого убьют любимая обманет

И погребёт тоска бессмысленные дни
Под несмолкаемый сосновый гул плакучий
Дождусь ли глаз твоих единственной родни
И всё ли кончено раз я тебе наскучил

Как много нас легло в пятнадцатом году
Живей живей живей В аду как на форпосте
Играй Бросок костей и судьбы на виду
Две артиллерии угрюмо мечут кости

Прощай любовь моя прощай моя беда
Ты вырвалась на волю
Недолгая любовь омыла синевою
И смерклось навсегда
Взгляд моря как и твой был тёплым и зелёным
Стелили миндали
Нам под ноги цветы И снова зацвели
А я под Мурмелоном
Названье местности где пьяный от тоски
Я глохну в артобстреле
О Лу ты зла ещё и смотрят как смотрели
Свинцовые зрачки?

[Damaskin]

Леон Фелипе

Эта жизнь моя —
камешек легкий,
словно ты.
Словно ты,
перелетный,
словно ты,
попавший под ноги
сирота проезжей дороги;
словно ты,
певучий клубочек,
бубенец дорог и обочин;
словно ты,
что в день непогожий
затихал
в грязи бездорожий,
а потом
принимался снова
плакать искрами
в лад подковам;
словно ты,
пилигрим, пылинка,
никогда не мостивший рынка,
никогда не венчавший замка;
словно ты, неприметный камень,
неприглядный для светлых залов,
непригодный для смертных камер...
словно ты, искатель удачи,
вольный камешек,
прах бродячий...
словно ты, что рожден, быть может,
для пращи, пастухом несомой...
легкий камешек придорожный,
неприкаянный,
невесомый...

(перевод А. Гелескула)

[_Swetlana]

Вадим Жук

О ЖИВОПИСИ
А что творится на родимых
Просторах брошенной земли
Увидишь у Иеронима ,
Да у забавника Дали.
Чтоб веселее было вешаться
В панельной  неживой ночи
На Мунка погляди норвежца,
И в унисон с ним покричи.
Транзитом через Бологое,
Где разум спит века подряд,
Чудовища Франциска Гойи
В прозрачном воздухе парят.
25 июня 22

[_Swetlana]

Хорошее утреннее стихотворение

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Аля Кудряшева, 2007

[_Swetlana]

Мария Ватутина

В нас ещё проявится, взойдет
что впитали в детстве мы с дюшесом:
навык тираний, имперский код,
предпочтенье высшим интересам.

Классовость, партийная мораль,
вбитые, как гвозди, в нас по шляпку.
Убежим от этого едва ль
мы, ещё учёные порядку.

Мы, уже принявшие хаос
в качестве религии свободы,
станем на любой больной вопрос
сотрясать проклятиями своды.

Это в нас проявится потом
фобией, маразмом иль синдромом
где-нибудь в собесе за мостом,
где-нибудь на лавке перед домом.

* * *

Мы вышли этой ночью в синий луг
То что казалось лугом всё сияло
И не было ни глаз ни ног ни рук
У нас когда мы шли куда попало

Зияла в поле чёрная дыра
Во весь обзор и мы уже не знали
Как бездной стала бывшая гора
И кем мы сами схлопнемся в финале

Лавандовый разлился лугом цвет
Роса шла паром всасываясь в бездну
И свет померк и разорвался свет
И что там с нами стало неизвестно

P.S. Всегда я боялась за Марию Ватутину. И страшно было мне читать её стихи. Очень талантливый человек всегда на шаг от бездны. Уж лучше посох иль сума.
И всё-таки это произошло. Чёрная дыра разверзлась. Надеюсь, что это острый психоз, и всё ещё поправимо. 

[Наманджигабо]

Ночью не смог опубликовать, интернет не позволил. Утром ночное.


Константин Арбенин.

Средневековый город спит.
Дрожит натруженный гранит.
И ночь молчание хранит
Под страхом смерти.
Средневековый город спит.
Унылый тусклый колорит
Вам что-то эхом повторит -
Ему не верьте.

В библиотеках спят тома,
От бочек пухнут закрома
И сходят гении с ума
В ночном дозоре.
И, усреднив, равняет тьма
Мосты, канавы и дома,
И Капитолий, и тюрьма -
В одном узоре.

Ах, эти средние века,
Где одинаково горька
Судьба партера и райка,
Вора и принца,
Где весь расчёт на дурака,
Где звёзды смотрят свысока,
И ни о чём наверняка
Не сговориться.

Мощеных улиц мишура,
Крученых лестниц баккара,
И небо в сером, и сыра
Его закваска.
Средневековое вчера -
Невыносимая пора!
Здесь всё как будто бы игра -
Не жизнь, не сказка.

А завтра будет новый день,
Тяжелый день, ужасный день, -
И самый мудрый из людей
Узнать не в праве,
Кому какой предъявит фант
Страстей и судеб фолиант -
Упавший с неба бриллиант
В земной оправе?

И вечность дальше потечёт,
А многоточие - не в счёт,
На что ей сдался пустячок
В конце абзаца!
Не дай вам бог, не дай вам черт,
Не дай вам кто-нибудь еще
На этом месте в это время
Оказаться...

[_Swetlana]

Стих дня
Нельзя оставить Михаила Кузмина без солнца. Оказывается, 12 октября было его 150-летие.

Наверно, в полдень я был зачат,
наверно, родился в полдень,
и солнца люблю я с ранних лет
лучистое сиянье.
С тех пор, как увидел я глаза твои,
я стал равнодушен к солнцу:
зачем любить мне его одного,
когда в твоих глазах их двое?

1905—1908

(из Александрийских песен)

Солнце, солнце,
божественный Ра-Гелиос,
тобою веселятся
сердца царей и героев,
тебе ржут священные кони,
тебе поют гимны в Гелиополе;
когда ты светишь,
ящерицы выползают на камни
и мальчики идут со смехом
купаться к Нилу.
Солнце, солнце,
я - бледный писец,
библиотечный затворник,
но я люблю тебя, солнце, не меньше,
чем загорелый моряк,
пахнущий рыбой и соленой водою,
и не меньше,
чем его привычное сердце
ликует
при царственном твоем восходе
из океана,
мое трепещет,
когда твой пыльный, но пламенный луч
скользнет
сквозь узкое окно у потолка
на исписанный лист
и мою тонкую желтоватую руку,
выводящую киноварью
первую букву гимна тебе,
о Ра-Гелиос, солнце!

1905-1908

Если завтра будет дождик,
То останемся мы дома.
Если завтра будет солнце,
Мы во Фьезоле поедем;
Если денег будет много,
Мы закажем серенаду;
Если денег нам не хватит –
Нам из Лондона пришлют.

Если ты меня полюбишь,
Я тебе с восторгом верю;
Если не полюбишь ты, –
То другую мы найдем...

Если завтра будет солнце –
Мы на Фьезоле поедем.
Если завтра будет дождик,
То карету мы наймем.
Коль цветочницу мы встретим,
Купим лилий целый ворох.
Если ж мы её не встретим,
За цветами сходит грум.
Если повар наш приедет,
Он зажарит нам тетерок.
Если не приедет он –
То к Данэлю мы пойдем
Если денег будет много –
Мы закажем серенаду.
Если денег нам не хватит –
Нам из Лондона пришлют.
Если ты меня полюбишь –
Я тебе с восторгом верю.
Если не захочешь ты,
То другую мы найдем.

[_Swetlana]

Сергей Иванович Чудаков (31 мая 1937 - 26 октября 1997)

А бывает Каина печать
вроде предварительного шрама
Пастернак и мог существовать
только не читая Мандельштама

Пастернаку Сталин позвонил:
"Мы друзей иначе защищали"
позвоночник он переломил
выстрелил из атомной пищали

Где найти такой последний вздох
в личном шарме в лошадином дышле
чтобы не слыхать ни ах ни ох
чтобы встали все и молча вышли

Где найти такой последний вздрог
невозможный как в конце оргазма
речь идет о выборе дорог
в месиве триумфа и маразма

Где найти такой последний вклад
(пьянице последний рубль и доллар)
лихо как сожженный конокрад
жертвенно как анонимный донор.

[_Swetlana]

Виктор Иванович Кочетков
[24 октября 1923 — 14 октября 2001]

Шёл смертный бой.
Земля в огне кипела.
Был сужен мир
До прорези прицела.
Но мы, полны решимости и веры
Ему вернули прежние размеры.

[Damaskin]

Пришла пора осенняя,
Покончившая с летом;
Хочу, чтоб вся вселенная
Была моим портретом.
Я не люблю баталии
И не гожусь в варяги.
Найдутся лишь в Италии
Мне равные вояки.
С неумностью эклектика
Впадаю я в эстетство,
Хотя мне диалектика
Была присуща с детства.
Предугадать, что близится,
Даю себе заданье
И не могу унизиться
До самооправданья.

(Николай Глазков)

[Damaskin]

В мире скорби будете скорбны,
в мире радости будете радостны.
Обменялись своими торбами
странник бедный и странник благостный.

Показался им замысел Бога
слишком прост, и они засмеялись,
на прощанье не только торбами,
и сердцами они обменялись.

(Виктор Качалин)

[_Swetlana]

...
(Николай Глазков)

Сегодня комфортно, без пересадки, ехала на работу в маршрутке, полуспала и сквозь сон пыталась вспомнить вот это стихотворение Глазкова.   

Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Небывалые стихи творя.
Я без бочки Диогена диогеннее:
Сам себя нашел без фонаря.

Знаю: души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина.
Даже я отрекся от ошибок -
Вот какие нынче времена.

Знаю я, что ничего нет должного...
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки тогда бы рисовал.

Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый — век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!

[Damaskin]

Стих дня
Нельзя оставить Михаила Кузмина без солнца. Оказывается, 12 октября было его 150-летие.

Ночной Кузмин:

Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?

Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев - "гайда, Марица!"
Стоп... бежит с фонарем гайдук...
Вот какое твое домовье:
Свет мадонны у изголовья
И подкова хранит порог,

Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан шипит смола...

"Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром -
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!

А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,

Сам себя осуждает Каин..."
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось...
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны...
На конюшню ведут коней...

("Форель разбивает лёд")

[_Swetlana]

Межирова в фб вспомнили. Мне он нравился, в 80-е купила его сборник.

Межиров Александр Петрович (Пинхусович) (1923-2009)
«Баловень, - как рассказывает В. Корнилов, - московской семьи среднего достатка, жившей в самом центре столицы – между Кремлем и Храмом Христа Спасителя»,  М. уже в первые дни войны был призван в действующую армию, получил ранение под Тулой, без кандидатского стажа стал членом ВКП(б) (1943), во время боев по прорыву блокады Ленинграда контужен и после лечения демобилизован в звании младшего лейтенанта.
Стихи уже писались, поэтому куда же и идти как не в Литературный институт, который он то ли закончил в 1948-м, то ли, - по версии дочери, - «в скором времени убежал» без диплома.  А на жизнь зарабатывал, исполняя обязанности заместителя редактора многотиражки «Московский университет», где зачислил, к слову сказать, в штат мало к чему пригодного Н. Глазкова – «с условием, что в редакции он появляться не будет...» 

[_Swetlana]

А. Межиров
Календарь

Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.

Перейдём по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита.
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь ещё жива.

Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.

Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нём и почерк школьный.
Прежде — школьный, а потом иной.

Прежде буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после — записи иные.
Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступлённо-дерзкий.
Росчерк — бесшабашно-удалой.
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, поражённое стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила, —
Даты первых переформировок.
Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и всё. И больше ничего.

Здесь и я с друзьями в соучастье, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стёклах искажает лица
Двух сестёр, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится.
Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу
Всё, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,
Ничего на память не берём.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарём.

[Damaskin]

Совершенно не хочется сейчас читать на подобную тематику.

[Damaskin]

Перечитываю китайских поэтов в переводах Юлина Щуцкого:

Я тебе на свирели играю.
К бухте вышли мы издали,
И тебя, мой друг, провожаю...
Вот уж сумерки подошли.

Опустил на мгновение взоры
Я к поверхности озерка:
И, темнее, закутались горы
В побелевшие облака.

(Ван Вэй)