Попытки перевода Гейне

[Damaskin]

Ударение на ручку. Я тоже не с первого раза прочёл.

Тут в соседней теме Абрама Эфроса полощут за инверсию, а zwh'а, типа, всё нормально, все легко объясняется, достаточно парафраза и комментария. 

[VagneR]

На грудь мою ручку свою ты клади –

Моя твоя не понимай.

Ударение на ручку. Я тоже не с первого раза прочёл.

Дело не в ударении, а
1) в неудачной инверсии;
2) в засилье местоимений;
3) в многозначности слова ручка;
4) возможно, в чём-то ещё.

[VagneR]

Тут в соседней теме Абрама Эфроса полощут за инверсию...

Эта тема на НЛ?

[Damaskin]

Тут в соседней теме Абрама Эфроса полощут за инверсию...

Эта тема на НЛ?

Разумеется. https://novalingua.net/index.php?topic=2648.msg94452;boardseen#new

[VagneR]

Тут в соседней теме Абрама Эфроса полощут за инверсию...

Эта тема на НЛ?

Разумеется. https://novalingua.net/index.php?topic=2648.msg94452;boardseen#new

Спасибо. У меня никогда эта тема не показывалась.

[zwh]

На грудь мою ручку свою ты клади –

Моя твоя не понимай.

Ударение на ручку. Я тоже не с первого раза прочёл.

Дело не в ударении, а
1) в неудачной инверсии;
2) в засилье местоимений;
3) в многозначности слова ручка;
4) возможно, в чём-то ещё.

ИМХО когда читающий/слушающий доходит до слова "сердечко" в следующей строке, многозначность "ручки" сильно сокращается.

Насчет засилия местоимений: так лучше: "На грудь мою ручку ты нежно клади"?

А чего там такого непонятного могло быть, моя таки тоже не понимай.

[VagneR]

А чего там такого непонятного могло быть, моя таки тоже не понимай.

Понятно вообще всё. Но состряпано донельзя коряво, отчего желание понимать пропадает.

[zwh]

А чего там такого непонятного могло быть, моя таки тоже не понимай.

Понятно вообще всё. Но состряпано донельзя коряво, отчего желание понимать пропадает.

Хммм... довольно неожиданно, честно сказать. Но поскольку я знаю, что у Вас имеет место быть антипатия к моим переводам (у Вас, часом не один из огненных ли знаков Зодиака?), хотелось бы услышать еще парочку мнений по поводу степени корявости моего перевода конкретно этого стишка. Пока могу лишь сказать, что "заволочь" и в самом деле звучит несколько грубовато (надо подумать, как исправить), а первую строчку можно еще переписать и так: "Ладошку на грудь мою нежно клади".

[zwh]

Предполагаю убрать "заволочь" таким образом:

Он бьет молотком целый день и всю ночь,
Он в дрему давно меня смог заволочь.
Давно в сон меня погрузить он охоч.
Ах, плотник любезный, давай торопись,
Чтоб веки сомкнулись и сны начались!

Поскольку прочих желаюших покритиковать меня за корявость данного перевода так и не нашлось (даже Дамаскин не высказался), прихожу к заключению, дело в личной идиосинкразии VagneR к моим переводам. Так бывает -- я вон тоже Гоголя и Льва Толстого не перевариваю.

[KW]

С ладошкой будет лучше. А то по-первому разу действительно читается так: "На грудь" - "мою ручку" - "свою ты клади". Вам это незаметно, но у стороннего читателя не сразу получается разобраться, что куда класть.
А заволочь пусть остаётся.

[zwh]

С ладошкой будет лучше. А то по-первому разу действительно читается так: "На грудь" - "мою ручку" - "свою ты клади". Вам это незаметно, но у стороннего читателя не сразу получается разобраться, что куда класть.
А заволочь пусть остаётся.

С "заволочь" ближе к оригиналу получается?

[KW]

"Я дрёмы не в силах уже превозмочь" - наверное так будет и ближе и лучше.

[zwh]

"Я дрёмы не в силах уже превозмочь" - наверное так будет и ближе и лучше.

Да, так помягче получилось, вариант с "охоч" всё еще грубовато звучит.

[zwh]

Traumbilder V Die Hochzeit Was treibt und tobt mein tolles Blut? Was flammt mein Herz in wilder Gluth? Es kocht mein Blut und zischt und gährt, Und grimme Gluth mein Herz verzehrt. Das Blut ist toll, die Flamme wild, Weil zu mir kam ein Traumgebild; Es kam der finstre Sohn der Nacht, Und hat mich keuchend fortgebracht. Er bracht' mich in ein helles Haus, Wo Harfenklang und Saus und Braus, Und Fackelglanz und Kerzenschein; Ich kam zum Saal, ich trat hinein. Das war ein lustig Hochzeitfest; Zu Tafel saßen froh die Gäst'. Und wie ich nach dem Brautpaar schaut', – O weh! mein Liebchen war die Braut. Das war mein Liebchen wunnesam, Ein fremder Mann war Bräutigam; Dicht hinter'm Ehrenstuhl der Braut, Da blieb ich stehn, gab keinen Laut. Es rauscht Musik, – gar still stand ich; Der Freudenlärm betrübte mich. Der Bräutgam oft gar zärtlich blickt, Die Braut erwiedert's hold und nickt. Der Bräutgam füllt den Becher sein, Und trinkt daraus, und reicht gar fein Der Braut ihn hin; sie lächelt Dank, – O Weh! mein rothes Blut sie trank. Die Braut ein hübsches Aepflein nahm, Und reicht es hin dem Bräutigam. Der nahm sein Messer, schnitt hinein, – O Weh! das war das Herze mein. Sie äugeln süß, sie äugeln lang, Der Bräut'gam kühn die Braut umschlang, Und küßt sie auf die Wangen roth, – O Weh! mich küßt der kalte Tod. Wie Blei lag meine Zung' im Mund', Daß ich kein Wörtlein sprechen kunt. Da rauscht es auf, der Tanz begann; Das schmucke Brautpaar tanzt voran. Und wie ich stand so leichenstumm, Die Tänzer schweben flink herum; – Ein leises Wort der Bräut'gam spricht, Die Braut wird roth, doch zürnt sie nicht. – –

Сновидения V Свадьба Чтó бурно в жилах гонит кровь? Чтó сердце жжет мне вновь и вновь? А кровь безумствует, кипит, И сердце мрачный жар палит. В крови пожар, и пламень дик, Виною – сон, что в мозг проник; Сын ночи, он пришел ко мне, Унес, пыхтя, меня вовне.    Принес меня он в светлый дом, Где арфы звон и рай кругом, Сияют свечи, факела, Кругом паркет и зеркала. Я в зал вошел – там свадьбы гром, Уже и гости за столом. Взглянул на новобрачных я – Черт, там любимая моя! Невеста рада... я погиб!.. Жених – мне не известный тип... За стулом новобрачной я Стою, немой и боль тая. Гром музыки, но я всё нем И опечален этим всем. Жених учтив, и нет в нем зла, Невеста тоже с ним мила. Жених наполнил свой бокал И ей наполненный подал. В ответ улыбка, бровь вразлет... Она же кровь мою так пьет! Невеста яблочко взяла И жениху его дала.             Ножа вонзилось острие... Разрезал сердце он мое! Они глаза в глаза глядят, Ее он обнял, томный взгляд... Поцеловал... Эй, не балуй! Мне ж это – смерти поцелуй! Свинцовый, нем во рту язык, Что вроде б говорить привык. Вот танцы начались – вперед Жених с невестою идет. Стою я, мертв от этих мук, А пары кружатся вокруг. Шепнул он что-то ей, она Чуть покраснела, смущена... 11-12.10.2021

[zwh]

leg's Händchen

Не понял, как тут парсить "leg's"? Я бы понял, если бы было просто "leg".

По-моему, "lege das Händchen".

[Poirot]

По-моему, "lege das Händchen".

Возможно. Но такого урезания артикля мне до сих пор не встречалось. Бывали там всякие ins, ans, 'nen, 'ne.

[zwh]

По-моему, "lege das Händchen".

Возможно. Но такого урезания артикля мне до сих пор не встречалось. Бывали там всякие ins, ans, 'nen, 'ne.

У Гёте в помнящемся со школы стишке:

Ich grub's mit allen
Den Würzlein aus...

Но тут "grub es" имеется в виду, конечно.

[zwh]

Still ist die Nacht, es ruhen die Gassen, In diesem Hause wohnte mein Schatz; Sie hat schon längst die Stadt verlassen, Doch steht noch das Haus auf demselben Platz. Da steht auch ein Mensch und starrt in die Höhe, Und ringt die Hände, vor Schmerzensgewalt; Mir graust es, wenn ich sein Antlitz sehe, – Der Mond zeigt mir meine eigne Gestalt. Du Doppeltgänger! du bleicher Geselle! Was äffst du nach mein Liebesleid, Das mich gequält auf dieser Stelle, So manche Nacht, in alter Zeit?

А ночь тиха, переулки недвижны, И в этом доме жила она; Покинула город давно и неслышно, Лишь дом остался на все времена. Стоит человек там, ломая руки, Поднявши к небу свой скорбный лик; Боюсь я, глядя на эти муки, Что в свете лунном там мой двойник. Немой свидетель и спутник бледный, Не повторяй же ты боль мою! – Ту, что терзала столь безответно    Во время оно в сием краю. 27-31.10.2021

[zwh]

Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844.     Caput XXI Die Stadt, zur Hälfte abgebrannt, Wird aufgebaut allmählig; Wie'n Pudel, der halb geschoren ist, Sieht Hamburg aus, trübselig. Gar manche Gassen fehlen mir, Die ich nur ungern vermisse – Wo ist das Haus, wo ich geküßt Der Liebe erste Küsse? Wo ist die Druckerey, wo ich Die Reisebilder druckte? Wo ist der Austerkeller, wo ich Die ersten Austern schluckte? Und der Dreckwall, wo ist der Dreckwall hin? Ich kann ihn vergeblich suchen! Wo ist der Pavillon, wo ich Gegessen so manchen Kuchen? Wo ist das Rathhaus, worin der Senat Und die Bürgerschaft gethronet? Ein Raub der Flammen! Die Flamme hat Das Heiligste nicht verschonet. Die Leute seufzten noch vor Angst, Und mit wehmüth'gem Gesichte Erzählten sie mir vom großen Brand Die schreckliche Geschichte:  ,,Es brannte an allen Ecken zugleich, Man sah nur Rauch und Flammen! Die Kirchenthürme loderten auf Und stürzten krachend zusammen. ,,Die alte Börse ist verbrannt, Wo unsere Väter gewandelt, Und mit einander Jahrhunderte lang So redlich als möglich gehandelt. ,,Die Bank, die silberne Seele der Stadt, Und die Bücher wo eingeschrieben Jedweden Mannes Banko-Werth, Gottlob! sie sind uns geblieben! ,,Gottlob! man kollektirte für uns Selbst bei den fernsten Nazionen – Ein gutes Geschäft – die Collekte betrug Wohl an die acht Millionen. ,,Aus allen Ländern floß das Geld In unsre offnen Hände, Auch Victualien nahmen wir an, Verschmähten keine Spende. ,,Man schickte uns Kleider und Betten genug, Auch Brod und Fleisch und Suppen! Der König von Preußen wollte sogar Uns schicken seine Truppen. ,,Der materielle Schaden ward Vergütet, das ließ sich schätzen – Jedoch den Schrecken, unseren Schreck, Den kann uns niemand ersetzen!" Aufmunternd sprach ich: Ihr lieben Leut, Ihr müßt nicht jammern und flennen, Troya war eine bessere Stadt Und mußte doch verbrennen. Baut Eure Häuser wieder auf Und trocknet Eure Pfützen, Und schafft Euch bess're Gesetze an, Und beß're Feuerspritzen. Gießt nicht zu viel Cajenne-Piment In Eure Mokturtelsuppen, Auch Eure Karpfen sind Euch nicht gesund, Ihr kocht sie so fett mit den Schuppen. Kalkuten schaden Euch nicht viel, Doch hütet Euch vor der Tücke Des Vogels, der sein Ey gelegt In des Bürgermeisters Perücke. – – Wer dieser fatale Vogel ist, Ich brauch es Euch nicht zu sagen – Denk' ich an ihn, so dreht sich herum Das Essen in meinem Magen.

Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г.     Глава XXI Тот Гамбург, что наполовину сгорел¹, Отстраивают постепенно; Как пудель, что полуострижен, так он И смотрится – мрачно и тленно. И улочек разных мне недостает, Найти их теперь не могу я – Где дом тот, в котором когда-то познал Я первой любви поцелуи²? Где та типография, где я листы «Картин путевы́х³» напечатал? Где тот погребок, где я устриц в живот Себе очень много упрятал? Где улица Дрекваль4 – теперь не найти И даже искать бесполезно! И где «Павильон5», где так много я съел Пирожных со вкусом чудесным? Где ратуша та, где Сенат6 заседал, Парламент... Но всё поглотило, Всё пламя как жертву свою собралó – И сильных оно не щадило. Все люди вздыхают и смотрят с тоской, Их лица угрюмо застыли, И мне рассказали про этот пожар Различные страшные были. «Огонь вспыхнул быстро и с разных сторон, Везде были дым лишь и пламя! И церкви как спички пылали, треща, И падали вместе с крестами. И старая биржа сгорела дотла, Куда наши предки ходили И честно, как только возможно, века Друг с другом дела все рядили. Но банк – как всех денег окрестных душа – И книги с расписками суммы На каждом счету – невредимы они, Бог спас от страданий безумных! И разные нации нам помогли И сделали важное дело – Все восемь мильонов собрали они, Хвала Богу в этом всецело. Из стран из различных к нам деньги текли – К нам в руки, нам все помогали, Продукты мы все принимали и снедь – Дарами не пренебрегали. Дарили одежду нам, обувь, белье, И мясо, и хлеб, даже сласти, А прусский король подарить нам хотел Свои же армейские части. Вред материальный весь был возмещен – Спасибо, Бог вам приумножит! Но ужас, вселившийся в души людей, Изгнать прочь едва ли кто сможет». Старался я их успокоить: «Друзья, Весь век горевать вам не дело! Ведь городом лучшим и Троя была, Но всё же бесславно сгорела. И вы восстановите ваши дома, И слез ваших высохнут лужи, Законы получше придумайте и Брандспойты чтоб были снаружи. Кайенского перца7 поменьше бы класть Вам лучше в супы все мясные, И карпов вы варите зря в чешуе –    Я вам говорю не впервые. Индейки, пожалуй, вам не повредят, Но остерегайтесь-ка исто Той птички, что яйца охотно кладет В парик самого бургомистра8. Что это за птица, я вам не скажу – Не смею. Но только раз в сутки Помыслю о ней – и вращается вся Еда в моем бедном желудке. 01-05.02.2024

¹ Речь идет о гамбургском пожаре в мае 1842 г. Сгорело свыше четырех тысяч зданий; около двадцати тысяч человек осталось без крова.
² Гамбургский дом дяди поэта, Соломона Гейне, где молодой Генрих пережил несчастную любовь к своим кузинам Амалии и Терезе.
³ «Путевые картины» ("Reisebilder") – сборник рассказов Гейне, описывающих его путешествия по Германии. Состоит из четырех частей, написанных в 1826-1831 годах.
⁴ Улица в еврейском квартале Гамбурга. После пожара была переименована.
⁵ «Швейцарский павильон» – модная в то время кондитерская в Гамбурге.
⁶ Гамбург со времен Ганзы сохранил статус вольного города и возглавлялся выборным сенатом – органом городского самоуправления.
⁷ Один из видов жгучего перца.
⁸ Эмблема Пруссии – одноглавый орел – носила презрительную кличку «кукушки», птицы, кладущей яйца в чужие гнезда. Гейне под яйцом, снесенным прусской кукушкой в парик бургомистра, имеет в виду стремления Пруссии заставить Гамбург вступить в Таможенный союз.

[zwh]

Ну, остальные уже за 2022 год, а их я тут уже выкладывал. Так что теперь только новых ждать -- пока из "Зимней сказки", а там видно будет.

Пока наткнулся на комментарии к какому-то там изданию переводов Гейне и с упоением добавляю их себе, иногда подправляя свой перевод, если оказыватся, что что-то я не так понял.

[zwh]

Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844.     Caput XXII Noch mehr verändert als die Stadt Sind mir die Menschen erschienen, Sie geh'n so betrübt und gebrochen herum, Wie wandelnde Ruinen. Die mageren sind noch dünner jetzt, Noch fetter sind die feisten, Die Kinder sind alt, die Alten sind Kindisch geworden, die meisten. Gar manche, die ich als Kälber verließ, Fand ich als Ochsen wieder; Gar manches kleine Gänschen ward Zur Gans mit stolzem Gefieder. Die alte Gudel fand ich geschminkt Und geputzt wie eine Syrene; Hat schwarze Locken sich angeschafft Und blendend weiße Zähne. Am besten hat sich konservirt Mein Freund der Papierverkäufer; Sein Haar ward gelb und umwallt sein Haupt, Sieht aus wie Johannes der Täufer. Den **** den sah ich nur von fern, Er huschte mir rasch vorüber; Ich höre, sein Geist ist abgebrannt Und war versichert bey Biber. Auch meinen alten Censor sah Ich wieder. Im Nebel, gebücket, Begegnet' er mir auf dem Gänsemarkt, Schien sehr darnieder gedrücket. Wir schüttelten uns die Hände, es schwamm Im Auge des Manns eine Thräne. Wie freute er sich, mich wieder zu sehn! Es war eine rührende Scene. – Nicht alle fand ich. Mancher hat Das Zeitliche gesegnet. Ach! meinem Gumpelino sogar Bin ich nicht mehr begegnet. Der Edle hatte ausgehaucht Die große Seele so eben, Und wird als verklärter Seraph jetzt Am Throne Jehovahs schweben. Vergebens suchte ich überall Den krummen Adonis, der Tassen Und Nachtgeschirr von Porzelan Feil bot in Hamburgs Gassen. Sarras, der treue Pudel, ist todt. Ein großer Verlust! Ich wette, Daß Campe lieber ein ganzes Schock Schriftsteller verloren hätte. – – Die Populazion des Hamburger Staats Besteht, seit Menschengedenken, Aus Juden und Christen; es pflegen auch Die letztren nicht viel zu verschenken. Die Christen sind alle ziemlich gut, Auch essen sie gut zu Mittag, Und ihre Wechsel bezahlen sie prompt, Noch vor dem letzten Respittag. Die Juden theilen sich wieder ein In zwey verschiedne Partheyen; Die Alten gehn in die Synagog' Und in den Tempel die Neuen. Die Neuen essen Schweinefleisch, Zeigen sich widersetzig, Sind Demokraten; die Alten sind Vielmehr aristokrätzig. Ich liebe die Alten, ich liebe die Neu'n – Doch schwör' ich, beim ewigen Gotte, Ich liebe gewisse Fischchen noch mehr, Man heißt sie geräucherte Sprotte.

Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г.     Глава XXII Но больше, чем город, казалось всё мне, Все жители в нем изменились – По этим руинам печально они Ходили и не расходились. Все тощие стали тощее еще, Все жирные толще лишь стали, Состарились дети, а вот старики По-дестки вдруг залопотали. Кого я когда-то телятами знал, В здоровых быков прератились, Гусята ж гусями большими теперь, Все гордые, в перьях, явились. А старая Гýдель¹ накрашена вся, Разряжена, словно сирена; Купила она где-то черный парик, А белые зубы – бесценны! Но лучше всего сохранился мой друг² – Торговец бумагой, он вечен; Седые уложены в валик власы И вид  Иоанна Предтечи. N.N.³ прошмыгнул спешно мимо меня... Я не был знаком с ним толково; Услышал тут – разум его пострадал В пожаре, хоть был застрахован4. И старого цензора5 встретил я вновь – Весь сгорблен, несчастьем затравлен; Столкнулся на площади с ним Гэнземаркт6, На вид он был очень подавлен. Мы руки пожали, в глазах у него Слеза навернулась, смятенна. Как рад он был встретить меня! То была Довольно умильная сцена. Не всех я нашел. Кое-кто приказал Жить долго, позволят сколь свыше. Ах, мой Гумпелино7, конечно, средь них – Его я уже не увижу. Он выдохнул душу свою, и его Не держат земные оковы, Когда он как светлый в лучах серафим У трона висит Иеговы. Кривого Адониса8 я не нашел – На улицах Гамбурга прежде Он чашки, ночные горшки продавал Вразнос – и нет места надежде. И Заррас9 – тот пудель – теперь уже мертв. Потеря большая! Уверен Вполне, что для Кампе писателей ста Потеря важна в меньшей мере. А в Гамбурге всё населенье всегда С давнишней поры состояло, Считай, из евреев и из христиан; Скупы все, признаться, немало. И да, христиане во всем хороши, Обед их хорош – вкусный, много, И по векселям платят справно они, Не ждут до последнего срока. Евреи же все разделились опять На две половины, навроде: Идут в синагогу всегда старики, А «новые» – в церковь заходят. Кто «новые», те все свинину едят, Строптивы все до неприличья, И все демократы; а «старые» – те, Напротив, аристократичны. Люблю я и «старых», и «новых» люблю... Могу лишь поклясться я Богом, Что шпроты копченые всё же милей, Бесспорно, мне больше намного. 07-10.02.2024

¹ Жительница Гамбурга, не раз подвергавшаяся издевкам Гейне.
² Имеется в виду Эдуард Михаэлис, пользовавшийся в Гамбурге большим уважением.
³ Так Гейне обозначил своего врага Адольфа Галле, зятя Соломона Гейне, от которого поэт зависел материально.
⁴ Гейне имеет в виду страховое общество Бибера в Гамбурге. После пожара фирма Бибера обанкротилась.
⁵ Фридрих Людвиг Гофман, был цензором в Гамбурге с 1822 по 1848 г.
⁶ Гэнземаркт (Gänsemarkt, досл. «гусиный рынок») – это прощадь в Гамбурге, в квартале Нойштадт. Имеет треугольную форму.
⁷ Гамбургский банкир Лазарь Гумпель, осмеянный Гейне еще в «Луккских водах». В ноябре 1843 г. – как раз во время пребывания поэта в Гамбурге – Гумпель скончался.
⁸ По-видимому, один из известных городских торговцев вразнос, которого Гейне за его безобразную внешность назвал именем прекрасного юноши из древнегреческого мифа.
⁹ Собака Юлиуса Кампе (1792–1857), гамбургского книгоиздателя. У него печатались Гейне и другие оппозиционные писатели.

[zwh]

Правка третьей с конца строфы:

Die Juden theilen sich wieder ein In zwey verschiedne Partheyen; Die Alten gehn in die Synagog' Und in den Tempel die Neuen.

Евреи же все разделились опять На две половины, навроде: Идут в синагогу всегда старики, А «новые» – в церковь Храм10 свой заходят.

¹⁰ В начале XIX в. среди германских евреев началось движение за обновление религиозной обрядности. В 1816 г. реформированная община возникла в Гамбурге. Богослужение стало вестись на немецком языке, появился орган. Реформированная синагога стала именоваться Храмом.

[zwh]

Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844.     Caput XXIII Als Republik war Hamburg nie So groß wie Venedig und Florenz, Doch Hamburg hat bessere Austern; man speist Die besten im Keller von Lorenz. Es war ein schöner Abend, als ich Mich hinbegab mit Campen; Wir wollten mit einander dort In Rheinwein und Austern schlampampen. Auch gute Gesellschaft fand ich dort, Mit Freude sah ich wieder Manch alten Genossen, z. B. Chaufepié, Auch manche neue Brüder. Da war der Wille, dessen Gesicht Ein Stammbuch, worin mit Hieben Die akademischen Feinde sich Recht leserlich eingeschrieben. Da war der Fucks, ein blinder Heid, Und persönlicher Feind des Jehovah, Glaubt nur an Hegel und etwa noch An die Venus des Canova. Mein Campe war Amphytrio Und lächelte vor Wonne; Sein Auge stralte Seligkeit, Wie eine verklärte Madonne. Ich aß und trank, mit gutem Ap'tit, Und dachte in meinem Gemüthe: ,,Der Campe ist wirklich ein großer Mann, Ist aller Verleger Blüthe. ,,Ein andrer Verleger hätte mich Vielleicht verhungern lassen, Der aber giebt mir zu trinken sogar; Werde ihn niemals verlassen. ,,Ich danke dem Schöpfer in der Höh', Der diesen Saft der Reben Erschuf, und zum Verleger mir Den Julius Campe gegeben! ,,Ich danke dem Schöpfer in der Höh', Der, durch sein großes Werde, Die Austern erschaffen in der See Und den Rheinwein auf der Erde! ,,Der auch Citronen wachsen ließ, Die Austern zu bethauen – Nun laß mich, Vater, diese Nacht Das Essen gut verdauen!" Der Rheinwein stimmt mich immer weich, Und löst jedwedes Zerwürfniß In meiner Brust, entzündet darinn Der Menschenliebe Bedürfniß. Es treibt mich aus dem Zimmer hinaus, Ich muß in den Straßen schlendern; Die Seele sucht eine Seele und späh't Nach zärtlich weißen Gewändern. In solchen Momenten zerfließe ich fast Vor Wehmuth und vor Sehnen; Die Katzen scheinen mir alle grau, Die Weiber alle Helenen. – – – Und als ich auf die Drehbahn kam, Da sah ich im Mondenschimmer Ein hehres Weib, ein wunderbar Hochbusiges Frauenzimmer. Ihr Antlitz war rund und kerngesund, Die Augen wie blaue Turkoasen, Die Wangen wie Rosen, wie Kirschen der Mund, Auch etwas röthlich die Nase. Ihr Haupt bedeckte eine Mütz' Von weißem gesteiftem Linnen, Gefältelt wie eine Mauerkron', Mit Thürmchen und zackigen Zinnen. Sie trug eine weiße Tunika, Bis an die Waden reichend. Und welche Waden! Das Fußgestell Zwey dorischen Säulen gleichend. Die weltlichste Natürlichkeit Konnt man in den Zügen lesen; Doch das übermenschliche Hintertheil Verrieth ein höheres Wesen. Sie trat zu mir heran und sprach: ,,Willkommen an der Elbe, Nach dreyzehnjähr'ger Abwesenheit – Ich sehe du bist noch derselbe! ,,Du suchst die schönen Seelen vielleicht, Die dir so oft begegen't Und mit dir geschwärmt die Nacht hindurch, In dieser schönen Gegend. ,,Das Leben verschlang sie, das Ungethüm, Die hundertköpfige Hyder'; Du findest nicht die alte Zeit Und die Zeitgenössinnen wieder! ,,Du findest die holden Blumen nicht mehr, Die das junge Herz vergöttert; Hier blühten sie – jetzt sind sie verwelkt, Und der Sturm hat sie entblättert. ,,Verwelkt, entblättert, zertreten sogar Von rohen Schicksalsfüßen – Mein Freund, das ist auf Erden das Loos Von allem Schönen und Süßen!" Wer bist du? – rief ich – du schaust mich an Wie'n Traum aus alten Zeiten – Wo wohnst du, großes Frauenbild? Und darf ich dich begleiten? Da lächelte das Weib und sprach: ,,Du irrst dich, ich bin eine feine, Anständ'ge, moralische Person; Du irrst dich, ich bin nicht so Eine. ,,Ich bin nicht so eine kleine Mamsell, So eine welsche Lorettinn – Denn wisse: ich bin Hammonia, Hamburgs beschützende Göttinn! ,,Du stutzest und erschreckst sogar, Du sonst so muthiger Sänger! Willst du mich noch begleiten jetzt? Wohlan, so zög're nicht länger." Ich aber lachte laut und rief: Ich folge auf der Stelle – Schreit' du voran, ich folge dir, Und ging' es in die Hölle!

Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г.     Глава XXIII Республика Гамбург поменьше всегда Была всех Венеций, Флоренций, Но лучшие устрицы здесь в погребке У Лоренца¹ – вне конкуренций. Чудесный был вечер, когда мы туда С издателем Кампе² забрáлись И деньги на устриц и рейнвейн все с ним Мы там растранжирить собрáлись. Прекрасное общество там я нашел, Там с радостью встретил опять я Товарищей старых – навроде Шофпьé³, И новые были там братья. И Вилле4 там был, чье лицо – как тетрадь Для записей, недруги в коей Ученые любят посланья писать Друг другу порой с перепою. Был также там Фукс5 – тот язычник слепой И ревностный враг Иеговы, Он верит лишь в Гегеля... может, чуть-чуть В Венеру еще от Кановы6. Средь нас Кампе истый был Амфитрион7, Улыбкой светился бездонной, Как будто – настолько блаженны глаза – Сияющей был он Мадонной. И ел я, и пил, аппетит был хорош, Но думал я в общем и шире: «Действительно Кампе большой человек, Он – цвет всех издателей в мире! Другой бы идатель уж бросил меня, И я бы от голода сгинул, А этот дает мне поесть и попить... Я в жизни его не покину! Спасибо Творцу, что в своей вышине Нам сóздал сей сок виноградный, За то, что сам Юлиус Кампе меня Нашел в этом мире громадном! Спасибо Творцу, что в своей вышине, И мудрости, и пиетете Создáл столько устриц в окрестных морях И столько рейнвейна на свете! Лимоны Он сóздал, чтоб после их сок На устрицы капал, бесценный... Позволь только, Боже, всю зá ночь еду Мне переварить постепенно!» Рейнвейн – он всегда так смягчает меня, Раздорам в груди помогает Остыть, и большую потребность в любви Он к людям во мне разжигает. Наружу из комнаты гонит меня – По улицам должен слоняться; Душа ищет душу – средь нежных одежд Такие обычно таятся. В такие моменты я таю почти От грусти необыкновенной, Все кошки вдруг серы стают для меня, Все женщины – словно Елены... На улицу Дребан8 я вышел и там В том лунном сиянии слабом Чудеснейший женский я образ нашел – Грудастую чýдную бабу. И кругл ее лик, и отменно здоров, Глаза – бирюза голубая, Как розочки щеки, как вишенка рот, И нос красноватый пленяет. Крахмальный чепец на ее голове, С завязанными он концами, Весь в складках он – как крепостная стена, Что с башенками и зубцами. Туника на ней тоже белой была, До икр лишь она доходила. О икры! Похожи вы на пьедестал Колонн двух дорических! Сила! В чертах ее было обыденно всё, Но зад ее сверхчеловечий О высшей природе ее говорил... Не вижу тут противоречий. Она подошла и сказала: «Привет, На Эльбу родную добрался? Где все проболтался тринадцать ты лет? Смотрю, ты всё тем же остался! Прекрасные души нужны тебе – те Что столь тебе часто встречались И в этом прекрасном краю напролет Всю ночь пировать умудрялись. Чудовище жизни сожрало их всех – Урод, стоголовая гидра; Но время ушедшее вновь не вернешь, И старых друзей – нет, не видно. Ты больше не встретишь прекрасных цветов, Что сердце твое обожало; Завяли они, отцвели, лепестки Им бурей давно оборвало. Завяли, оборваны, втоптаны в грязь Стопами судьбы неизбежной... Дружок, так случается здесь на земле Со всем, что прекрасно и нежно!» «Да кто ж ты? – вскричал я. – Глядишь на меня Ты сном из времен за спиною. Скажи, где ты, женщины образ, живешь? Могу ль я идти за тобою?» Тут женщина та усмехнулась, сказав: «Неправ ты, тонкá я, моральна, Прилична, как личность и как человек; Ошибся ты здесь капитально. И я никакая тебе не мамзель, И не итальянка какая! Гаммония9 я – под покровом моим Весь Гамбург лежит, намекаю! Ты так изумлен и испуган сейчас, Ты был посмелее дотоле! Ты всё еще следовать хочешь за мной? Вперед, не раздумывай боле!» А я рассмеялся и крикнул в ответ: «Присоединяюсь к экскорту! Шагай же вперед ты, я сразу вослед, И пусть всё идет оно к черту!» 11-15.02.2024

¹ Погреб Лоренца в Гамбурге был знаменит своей кухней.
² Юлиус Кампе (1792–1857) — гамбургский книгоиздатель. У него печатались Гейне и другие оппозиционные писатели.
³ Гамбургский врач.
⁴ Франсуа Ви́лле (1811–1896) — талантливый журналист и редактор в Гамбурге.
⁵ Фридрих Август Фукс (Friedrich August Fucks, 1811–1856) — гамбургский вольнодумец, знаток философии.
⁶ Антонио Канова (итал. Antonio Canova; 1757–1822) — итальянский скульптор, один из наиболее значительных представителей салонно-академического течения в искусстве западноевропейской скульптуры в период неоклассицизма. Дабы заменить скульптуру Венеры Медицейской, которая была изъята по приказу Наполеона из флорентийской галереи Уффици, вывезена во Францию и помещена в 1802 году в Лувр, Канова, также по распоряжению Наполеона, в 1804 году выполнил реплику скульптуры, известной теперь под названием Венера Италийская.
⁷ Тип гостеприимного хозяина по комедиям Плавта и Мольера того же названия.
⁸ Улица в Гамбурге, «биржа» проституток.
⁹ Гаммония — это латинское название Гамбурга, а богиня с таким именем была придумана в XVIII веке, в эпоху романтизма. До протестансткой реформации покровительницей Гамбурга была Дева Мария. Гаммония имеет вид красивой женщины, увенчанной короной в форме городской стены с башнями. Считается, что Гаммония олицетворяет главные ценности Гамбурга (типично бюргерские, конечно): свободу, мир, терпимость, преуспевание, гармонию, благоденствие и свободную торговлю.

[zwh]

Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844.     Caput XXIV Wie ich die enge Sahltrepp' hinauf Gekommen, ich kann es nicht sagen; Es haben unsichtbare Geister mich Vielleicht hinaufgetragen. Hier, in Hammonias Kämmerlein, Verflossen mir schnell die Stunden. Die Göttinn gestand die Sympathie, Die sie immer für mich empfunden. ,,Siehst du" – sprach sie – ,,in früherer Zeit War mir am meisten theuer Der Sänger, der den Messias besang Auf seiner frommen Leyer. ,,Dort auf der Commode steht noch jetzt Die Büste von meinem Klopstock, Jedoch seit Jahren dient sie mir Nur noch als Haubenkopfstock. ,,Du bist mein Liebling jetzt, es hängt Dein Bildniß zu Häupten des Bettes; Und siehst du, ein frischer Lorbeer umkränzt Den Rahmen des holden Portraites. ,,Nur daß du meine Söhne so oft Genergelt, ich muß es gestehen, Hat mich zuweilen tief verletzt; Das darf nicht mehr geschehen. ,,Es hat die Zeit dich hoffentlich Von solcher Unart geheilet, Und dir eine größere Toleranz Sogar für Narren ertheilet. ,,Doch sprich, wie kam der Gedanke dir Zu reisen nach dem Norden In solcher Jahrzeit? Das Wetter ist Schon winterlich geworden!" O, meine Göttin! – erwiederte ich – Es schlafen tief im Grunde Des Menschenherzens Gedanken, die oft Erwachen zur unrechten Stunde. Es ging mir äußerlich ziemlich gut, Doch innerlich war ich beklommen, Und die Beklemmniß täglich wuchs – Ich hatte das Heimweh bekommen. Die sonst so leichte französische Luft, Sie fing mich an zu drücken; Ich mußte Athem schöpfen hier In Deutschland, um nicht zu ersticken. Ich sehnte mich nach Torfgeruch, Nach deutschem Tabaksdampfe; Es bebte mein Fuß vor Ungeduld, Daß er deutschen Boden stampfe. Ich seufzte des Nachts, und sehnte mich, Daß ich sie wiedersähe, Die alte Frau, die am Dammthor wohnt; Das Lottchen wohnt in der Nähe. Auch jenem edlen alten Herrn, Der immer mich ausgescholten Und immer großmüthig beschützt, auch ihm Hat mancher Seufzer gegolten. Ich wollte wieder aus seinem Mund Vernehmen den ,,dummen Jungen!" Das hat mir immer wie Musik Im Herzen nachgeklungen. Ich sehnte mich nach dem blauen Rauch, Der aufsteigt aus deutschen Schornsteinen, Nach niedersächsischen Nachtigall'n, Nach stillen Buchenhainen. Ich sehnte mich nach den Plätzen sogar, Nach jenen Leidensstazionen, Wo ich geschleppt das Jugendkreuz Und meine Dornenkronen. Ich wollte weinen wo ich einst Geweint die bittersten Thränen – Ich glaube Vaterlandsliebe nennt Man dieses thörigte Sehnen. Ich spreche nicht gern davon; es ist Nur eine Krankheit im Grunde. Verschämten Gemüthes, verberge ich stets Dem Publiko meine Wunde. Fatal ist mir das Lumpenpack, Das, um die Herzen zu rühren, Den Patriotismus trägt zur Schau Mit allen seinen Geschwüren. Schamlose schäbbige Bettler sind's, Almosen wollen sie haben – Ein'n Pfennig Popularität Für Menzel und seine Schwaben! O meine Göttin, du hast mich heut In weicher Stimmung gefunden; Bin etwas krank, doch pfleg' ich mich, Und ich werde bald gesunden. Ja ich bin krank, und du könntest mir Die Seele sehr erfrischen Durch eine gute Tasse Thee; Du mußt ihn mit Rum vermischen.

Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г.     Глава XXIV Как я по той лестнице узкой прошел Наверх, сам сказать не могу я; Возможно, невидимый дух меня нес И вынес наверх, торжествуя. В каморке Гаммонии¹ быстро часы    Промчались у нас за беседой. Богиня в симпатии давней ко мне Призналась, беседой согрета. «Во время былое – сказала она, – Был верным мне боле всех прочих Певец, что Мессию везде прославлял, На лире играл дни и ночи. Вон там на комоде стоит до сих пор Мой Клóпштока² бюстик под мрамор, Хотя много лет уже служит он мне Болванкой под чепчик и капор. Сегодня любимец мой ты, твой портрет Висит в изголовье кровати; И очень подходит лавровый венок К портрету, замечу я, кстати. Признаться, сынами моими теперь Ты пренебрегаешь столь часто. Прошу эту практику я прекратить – Ты их обижаешь напрасно. Надеюсь, что время от этой дурной Привычки тебя излечило, Терпимость чуть бóльшую даже к глупцам Тебе постепенно привило. Скажи лишь, как мысль тебе эта пришла – Поехать на север зимою? Довольно прохладна погода уже, По-зимнему зябко, не скрою!» «Богиня моя! – быстро я возразил. – В неведомых сердца глубинах Хранятся все мысли, в неверный они Миг могут проснуться, нахлынуть. Снаружи-то всё у меня хорошо, Но внутренне был я подавлен, Всё время подавленность эта росла – Я был ностальгией отравлен. И воздух французский, что легкий всегда, Почувствовал я, угнетает; В Германии только я пóлно дышу, Лишь здесь мою грудь не сжимает. По запаху торфа я затосковал, Табачный наш дым я приемлю; Моя в нетерпеньи дрожала нога Ступить на немецкую землю. Ночами вздыхал я и всё предвкушал, Что скоро, возможно, увижу Старушку, что Дáммтора³ возле живет, И Лотхен4 – всё там же, чуть ближе. Там также в годах господин5 есть один, Который бранил меня часто, Но и защищал, – ему тоже я слал Часть вздохов моих ежечасных. Из уст его жесткое «глупый малец!» Я снова хотел бы услышать; Всегда словно музыка в сердце моем Звучали слова эти свыше. По дымке по сизой той я тосковал Из труб из немецких, тем паче По нижнесаксонским грустил соловьям, По буковым рощам впридачу. Я даже грустил по тем мрачным местам6, Где юности крест свой тяжелый Я нес, где колючий терновый венец Носил, опустив очи долу. Хотел разрыдаться в местах, где тогда Я горькими плакал слезами. Любовью к Отечеству люди зовут Тоску эту глупую сами. Про всё это я не люблю говорить, Оно на болезнь так похоже. От публики прячу я раны свои, Показывать всем их негоже. Противны подонки мне, кои сердец Рукою коснуться чтоб грязной, Нам всем демонстрируют патриотизм И все его скрытые язвы. Убогие нищие, жалки, скупы, И ждут подаяния, голы – На пфеннинг растет полурярность от них У Менцеля7 и Швабской школы8! Богиня, сегодня нашла ты меня В сердечном таком настроеньи; Я болен, но так как слежу за собой, Поправлюсь, и нет в том сомнений. Я болен, и ты мне могла бы слегка Согреть мою бренную душу – Хоть чашкою чая; и ром подмешать В него – мне сегодня он нужен. 16.02, 18-23.02.2024

¹ Гаммония — это латинское название Гамбурга, а богиня с таким именем была придумана в XVIII веке, в эпоху романтизма. До протестансткой реформации покровительницей Гамбурга была Дева Мария. Гаммония имеет вид красивой женщины, увенчанной короной в форме городской стены с башнями. Считается, что Гаммония олицетворяет главные ценности Гамбурга (типично бюргерские, конечно): свободу, мир, терпимость, преуспевание, гармонию, благоденствие и свободную торговлю.
² Фридрих Гóтлиб Клóпшток (нем. Friedrich Gottlieb Klopstock; 1724–1803) — один из важнейших немецких поэтов. Наиболее известен как автор эпической поэмы «Мессиада». Эмоциональный, возвышенный стиль Клопштока оказал влияние на поэзию Германии XIX – XX веков.
³ Дáммтор – место в Гамбурге, где жила мать поэта Бетти Гейне.
⁴ Лотхен (Шарлотта) — сестра Гейне, в замужестве Эмбден.
⁵ Дядя поэта Соломон Гейне
⁶ Имеются  в виду дом дяди Соломона и его загородная вилла – места несчастной любви Гейне к своим кузинам  сначала к Амалии, а потом к Терезе.
⁷ Адольф фон Менцель (нем. Adolph Friedrich Erdmann von Menzel; 1815–1905) — немецкий живописец и график, один из лидеров романтического историзма.
⁸ Швабская школа, швабские романтики (нем. Schwäbische Schule, Schwäbische Romantik) – немецкая литературная группа первой половины XIX в., связанная с юго-западной областью Германии (Швабией). Узость кругозора и местный патриотизм Швабской школы. воспринимались в 1830–40-е гг. как анахронизм и вызывали насмешки.

[zwh]

Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844.     Caput XXV Die Göttin hat mir Thee gekocht Und Rum hineingegossen; Sie selber aber hat den Rum Ganz ohne Thee genossen. An meine Schulter lehnte sie Ihr Haupt, (die Mauerkrone, Die Mütze, ward etwas zerknittert davon) Und sie sprach mit sanftem Tone: ,,Ich dachte manchmal mit Schrecken dran, Daß du in dem sittenlosen Paris so ganz ohne Aufsicht lebst, Bei jenen frivolen Franzosen. ,,Du schlenderst dort herum, und hast Nicht mahl an deiner Seite Einen treuen deutschen Verleger, der dich Als Mentor warne und leite. ,,Und die Verführung ist dort so groß, Dort giebt es so viele Sylphiden, Die ungesund, und gar zu leicht Verliert man den Seelenfrieden. ,,Geh' nicht zurück und bleib' bei uns; Hier herrschen noch Zucht und Sitte, Und manches stille Vergnügen blüht Auch hier, in unserer Mitte. ,,Bleib' bei uns in Deutschland, es wird dir hier Jetzt besser als eh'mals munden; Wir schreiten fort, du hast gewiß Den Fortschritt selbst gefunden. ,,Auch die Censur ist nicht mehr streng, Hoffmann wird älter und milder, Und streicht nicht mehr mit Jugendzorn Dir deine Reisebilder. ,,Du selbst bist älter und milder jetzt, Wirst dich in manches schicken, Und wirst sogar die Vergangenheit In besserem Lichte erblicken. ,,Ja, daß es uns früher so schrecklich ging, In Deutschland, ist Uebertreibung; Man konnte entrinnen der Knechtschaft, wie einst In Rom, durch Selbstentleibung. ,,Gedankenfreiheit genoß das Volk, Sie war für die großen Massen, Beschränkung traf nur die g'ringe Zahl Derjen'gen, die drucken lassen. ,,Gesetzlose Willkür herrschte nie, Dem schlimmsten Demagogen Ward niemals ohne Urtheilspruch Die Staatskokarde entzogen. ,,So übel war es in Deutschland nie, Trotz aller Zeitbedrängniß – Glaub' mir, verhungert ist nie ein Mensch In einem deutschen Gefängniß. ,,Es blühte in der Vergangenheit So manche schöne Erscheinung Des Glaubens und der Gemüthlichkeit; Jetzt herrscht nur Zweifel, Verneinung. ,,Die praktische äußere Freiheit wird einst Das Ideal vertilgen, Das wir im Busen getragen – es war So rein wie der Traum der Liljen! ,,Auch unsre schöne Poesie Erlischt, sie ist schon ein wenig Erloschen; mit andern Königen stirbt Auch Freiligraths Mohrenkönig. ,,Der Enkel wird essen und trinken genug, Doch nicht in beschaulicher Stille; Es poltert heran ein Spektakelstück, Zu Ende geht die Idylle. ,,O, könntest du schweigen, ich würde dir Das Buch des Schicksals entsiegeln, Ich ließe dir spätere Zeiten seh'n In meinen Zauberspiegeln. ,,Was ich den sterblichen Menschen nie Gezeigt, ich möcht' es dir zeigen: Die Zukunft deines Vaterlands – Doch ach! du kannst nicht schweigen!" Mein Gott, o Göttin! – rief ich entzückt – Das wäre mein größtes Vergnügen, Laß mich das künftige Deutschland sehn – Ich bin ein Mann und verschwiegen. Ich will dir schwören jeden Eid, Den du nur magst begehren, Mein Schweigen zu verbürgen dir – Sag an, wie soll ich schwören? Doch jene erwiederte: ,,Schwöre mir In Vater Abrahams Weise, Wie er Eliesern schwören ließ, Als dieser sich gab auf die Reise. ,,Heb' auf das Gewand und lege die Hand Hier unten an meine Hüften, Und schwöre mir Verschwiegenheit In Reden und in Schriften!" Ein feierlicher Moment! Ich war Wie angeweht vom Hauche Der Vorzeit, als ich schwur den Eid, Nach uraltem Erzväterbrauche. Ich hob das Gewand der Göttin auf, Und legte an ihre Hüften Die Hand, gelobend Verschwiegenheit In Reden und in Schriften.

Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г.     Глава XXV Богиня сама заварила мне чай И рому подли́ла лишь малость, Тогда как сама она ромом одним – Без чая – вполне наслаждалась. И мне на плечо положила главу Свою (была смята корона Со всей городскою защитной стеной¹) И молвила мне мягким тоном: "Я думаю часто с испугом о том, Что ты без присмотра там с музой В безнравственном, грешном Париже живешь У этих фривольных французов. Болтаешься там ты, а был б у тебя Наставник – немецкий издатель, Тебя он где надо бы предупреждал И вел бы тебя, как приятель. Соблазн так велик, столько всюду сильфид² – Для мира в душе это скверно, И может лишиться его человек Легко, лишь движеньем неверным. Обратно не едь, оставайся у нас – Царят здесь приличья и нравы, Забавы здесь тихие кротко цветут В среде нашей смирной и здравой. Останься в Германии – здесь для тебя Покажется лучше, чем прежде³; Идем мы вперед, ты заметишь прогресс, Всегда есть и место надежде. Цензура помягче, и Гофман4 уж стар – Уменьшили злобу седины, Он с меньшим азартом черкáет теперь Твои «Путевые картины5». И сам ты стал старше и мягче теперь, Готов подчиняться без прыти И сможешь сегодня всё то, что прошло, В куда лучшем свете увидеть. Да, то, что постыло в Германии нам, Всё было преувеличеньем; Убить себя – путь из любой кабалы, Как в Риме от рабства спасенье. Свободою мысли был счастлив народ, Вполне были массы ей рады, Под ограниченья лишь тот попадал, Кто всякие тексты печатал. Нет, здесь никогда не царил произвол, И те демагоги6, что брались, И то никогда без решенья суда Кокарды7 своей не лишались. Нет, не было плохо в Германии всё, Хотя весь цейтнот был безумен; Поверь, здесь пока ни один человек От голода в тюрьмах не умер. Приветливость, вера здесь прежде цвели И дней мимолетных мерцанье, Теперь же царят повсеместно вокруг Сомнения и отрицанье. Свобода практичная тот идеал, Который мы в сердце носили, Разрушит... Как чист и невинен он был – Как грезы вечерние лилий! Прекрасная наша поэзия вся Померкла в преддверьи заката, За прочими вслед королями умрет И Черный король8 Фрейлиграта9. Внучёк будет досыта кушать и пить, Но не в тишине созерцанья; Грядет представление, шумный спектакль, Идиллии всей окончанье. Когда б ты молчать мог, открыла б тебе, Что в Книге написано Судеб, И боле – в волшебных моих зеркалах Увидел бы ты то, что будет. О, я показала б, что я никогда Показывать смертным не смею, – Что в будущем с родиной будет твоей... Увы, ты молчать не сумеешь!» «О Боже, богиня! – в восторге кричу, – За счастье такое мне диво – В Германию будущего заглянуть... А я человек молчаливый. Я клятвой любою тебе поклянусь, Какую придумать удастся, – Я нем, и железно молчанье мое... Скажи, чем я должен поклясться?» Сказала она: «Поклянись же мне так, Как сам Авраам раз заставил Поклясться Всевышним раба своего10 И в путь за невестой отправил. Одежды мои подними, положи Здесь руку свою мне на бедра, Молчать поклянись и в речах, и в письме, Пусть слово твое будет твердо!» Момент грандиозный, ведь древность сама Дыханьем ко мне прикоснулась, Когда по старинным обычаям я Поклялся. И всё встрепенулось. Одежды ее приподнял, положил Я руку на бедра ей смело, Поклялся молчать и в речах, и в письме – Ни звука чтоб с губ не слетело. 24-29.02.2024

¹ Фигура Гаммонии как символа Гамбурга впервые появляется в искусстве и литературе в XVIII веке. Высокую и красивую богиню обычно изображают в короне в виде городской стены, увенчанной башнями; она также может держать герб города, корабельный якорь и т.д.
(The figure of Hammonia as symbol of Hamburg first appears in art and literature in the 18th century. A tall and beautiful goddess who watches over Hamburg, she is usually shown wearing a crown in the form of a city wall surmounted by towers; she may also hold the city's coat of arms, a ship's anchor, etc.)
² Сильфида – легкое подвижное существо в образе женщины, являющееся олицетворением стихии воздуха. Также «Сильфида» (фр. La Sylphide) — романтический балет в двух действиях. Премьера балета состоялась в 1832 году в Гранд-Опера в Париже.
³ Розовые перспективы, которые вслед эа этим  предложением сулит поэту Гаммония, – это те надежды, которые окрылили немецкую буржуазию после вступления на престол (1840 г.) короля Фридриха-Вильгельма IV. Либералам  казалось, что в Германии наступила политическая «весна». Но надежды эти не оправдались, конституции король не дал, всё осталось по-старому. Лично Гейне в эту «весну» не верил с самого начала и в ряде стихотворений осмеял легковерность либералов.
⁴ Гамбургский цензор с 1822 по 1848 г.
⁵ «Путевые картины» ("Reisebilder") – сборник рассказов Гейне, описывающих его путешествия по Германии. Состоит из четырех частей, написанных в 1826-1831 годах.
⁶ Демагогами перед революцией 1848 г. реакционеры называли оппозиционно настроенных граждан.
⁷ Лишить кокарды — то есть лишить гражданских прав.
⁸ Имеется в виду баллада Фрейлиграта «Негритянский вождь» («Der Mohrenfürst»), пользовавшаяся большой популярностью у современников.
⁹ Герман Фердинанд Фрейлиграт (нем. Hermann Ferdinand Freiligrath; 1810–1876) — немецкий поэт, переводчик; выдающийся представитель революционной поэзии 1848 г.
¹⁰ Библейский патриарх Авраам сказал своему рабу-домоуправителю Елеазару: «Клянись мне Господом, Богом неба и земли, что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей хананеев, среди которых я живу, но пойдешь на родину мою, к племени моему, и приведешь оттуда невесту Исааку, сыну моему». Елеазар дал клятву и тотчас отправился в путь.