Истории про писателей

[Damaskin]

Пока жена спала, Эрнест Хемингуэй вытащил из шкафа свой любимый дробовик, зарядил его и... покончил с собой.

Ещё при жизни он постоянно жаловался близким на то, что за ним следят агенты ФБР, что повсюду расставлены жучки, что телефоны прослушиваются, почта вскрывается, а банковские счета проверяются.

Находясь на улице, писатель нервно поглядывал по сторонам и часто оборачивался, чтобы взглянуть через плечо. Разговаривал он обычно пониженным голосом, чтобы посторонние не подслушивали. В общем, проявлял все признаки мании преследования.

Его не раз отправляли в психиатрические клиники, откуда он продолжал звонить с жалобами на прослушку. В качестве лечения Хемингуэю назначили электоршоковую терапию, которой в то время лечили все существующие и не существующие психические расстройства. После 13 сеансов Хемингуэй полностью утратил способность не только писать, но и внятно формулировать свои мысли. Однако и это не помогло. До конца своих Хемингуэй дней страдал от паранойи. К слову, покончил он с собой буквально через несколько дней после выписки из клиники.

А потом, спустя несколько десятилетий после его смерти, был сделан официальный запрос в ФБР, которое сообщило, что, начиная с 1940-х годов, за Хемингуэем действительно следили. Правительство с подозрением отнеслось к его деятельности на Кубе, и поэтому агенты прятали жучки везде — в доме, машине, в больничной палате...

Они прослушивали его телефонные разговоры, вскрывали его почту, проверяли его банковские счета. Но надо отдать им должное: слежка велась так хорошо, что никто из близких писателя не мог допустить и мысли, что Хемингуэй был прав.



Так что если вам кажется, что за вами следят, — это ещё не значит, что у вас паранойя.

[GHOST]

Если у вас паранойя - это ещё не значит, что за вами не следят

[_Swetlana]

Cын Виктора Ардова Михаил в годовщину смерти Зощенко сказал отцу:
— Послушай, сегодня двадцать второе июля, ровно год со дня смерти Зощенко. В приличной стране уже начало бы выходить полное собрание его сочинений.
На что Виктор Ардов ответил:
— В приличной стране он был бы до сих пор жив...

[_Swetlana]

Ах, как мы любили в детстве эту историю про шведского мальчишку, за хулиганство и злонравие уменьшенного мстительным гномом до размера средней мыши. Какими упоительно несоветскими выглядели его приключения.
Только вряд ли мы бы о них узнали, не возьмись за перевод и литературную обработку книги Сельмы Лагерлеф скромная сотрудница Ленрадиокомитета Александра Любарская. Из подробного, по-шведски основательного пособия по географии для скандинавских школьников Любарская, ужав книгу в несколько раз, сделала легкую яркую авантюрную сказку для школьников советских – и от нее невозможно было оторваться. В результате географию Швеции мы знаем отвратительно (свою, правда, еще хуже), зато про стаю старой Акки Кебнекайсе, козни лиса Смирре, изгнание серых крыс из Глиммингемского замка помним до сих пор, а фраза «я старый моряк Розенбом» может запросто служить паролем для опознания своих.
Невероятный успех «Нильса» в переложении Любарской нисколько не удивителен – она успела пройти редакторскую школу Маршака. Именно ей великий и ужасный Маршак доверил редактуру своего «Мистера Твистера». И ее имя ничуть не теряется среди детгизовского созвездия авторов, редакторов, иллюстраторов. Сколько же все они успели до того момента, когда в чей-то злобный тупой мозг пришла мысль уничтожить веселое издательство, которому мы обязаны нашим книжным детством.
Когда-то неравнодушный к прелестной Шурочке Любарской Олейников посвятил ей пылкие стихи:
Хороши твои лодыжки,
И ступни, и шенкеля,
Твои ножки - шалунишки,
Твои пятки - штемпеля.
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный -
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать
И, как белую ромашку,
Буду к сердцу прижимать!
Галантного поэта расстреляли в 37-м году, как и многих других сотрудников Детгиза. Разгром издательства напоминает сказку о теремке – немногие поэты и сказочники уцелели после того, как их теремком заинтересовалась госбезопасность. Любарская выжила чудом. Около двух лет она провела в тюрьме на Шпалерной и в Крестах. О том, как велись допросы, рассказала в печати уже после перестройки.
«Главный упор был на шпионаже. Нужны шпионы. Все равно, в пользу какой страны. Все равно, кто они — сторож пригородного огорода, или ученый, или литератор, или редактор детских книг, все годятся. «Подписывайте протокол», — сказал Слепнев, пододвигая ко мне папку. «Нет, я это не подпишу», — сказала я. Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. «Будете подписывать?» — «Нет». Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: «Подписывайте!» — «Не буду!» Удар. «Подписывайте!» — «Не подпишу!» Удар. «Признавайтесь!» — «Не признаюсь!» Удар. И так час за часом. Рассказывать об этом почти невозможно, невозможно передать меру беспомощности, страха, боли, отвращения... Под утро он отправил меня в камеру. А днем в камере, даже в самом дальнем уголке, не разрешалось даже дремать. Надзирательница мигом обнаруживала это. «Не спать!» — раздавался грубый окрик.
Так продолжалось трое суток. В конце третьей ночи я схватила перо и подписалась на одной странице слепневского сочинения. Я не очень вчитывалась в текст, я понимала, что расстрел неминуем, — из этого Дома не выходят. Собрав последние силы, я думала только об одном: нет ли на этой бредовой странице чьих-нибудь имен, кроме моего. Нет, как будто нет. Я одна сама себе и шпион, и террорист».
Рассказала и о «стойках», применявшихся как весьма действенное средство, - подследственную вынуждали стоять сутками. Так, например, допрашивали сокамерницу, финскую коммунистку. «Линду допрашивали десять суток подряд. Ее не били, пальцем не тронули. Ее заставили стоять. Стоять, пока не подпишет протокол о том, что она шпионка, — сочинение следователя, такого же палача, как Слепнев. На третьи сутки ее — отекшую, едва держащуюся на ногах — привели в камеру, как раз подоспела тюремная баланда. А потом Линду опять увели. Так было еще раза два. Мы всегда держали наготове миску с горячей водой (наш утренний чай), чтобы укутывать мокрыми теплыми тряпками распухшие руки и ноги нашей Линды. Когда последний раз она вернулась в камеру, она не могла говорить. У нее отек язык.
Только через несколько дней она рассказала нам, что с ней было. Пытка, на которую ее обрекли, шла в две смены. Следователи, дежурившие около нее по ночам, старались усилить ее физические страдания душевными муками. У Линды была маленькая дочка. Где она, что с ней сделали — Линда не знала. А следователи, развалившись на диване, начинали телефонные разговоры с домочадцами: «Ну как там Леночка? Ты купила ей новую куклу?» Быть может, все это говорилось, чтобы помучить Линду, в пустоту, по отключенному телефону».
Были, разумеется, среди детгизовцев и те, кто с готовностью поучаствовал в травле и доносах на недавних товарищей. Как правило, третьеразрядные, бездарные авторы, вся ценность которых заключалась в знании каких-то прикладных профессий, - писали за них, по сути, другие, та же Любарская. Николай Григорьев, до революции техник по ремонту водопроводов, на решающем собрании в Детгизе завывал, что враги народа хотели загубить детскую литературу, для этой цели собирались дома у Маршака, прикрываясь работой над рукописями.
Неутомимый писатель-водопроводчик засыпал Маршака письмами с угрозами и разоблачениями.
Но ближе к концу войны, убедившись, что Маршака так и не посадили, прислал ему другую цидульку: «Дорогой Самуил Яковлевич! Пора нам забыть те мелкие неприятности, которые между нами были. С начала воины я ушел на фронт, был ранен, сейчас нахожусь в Свердловске. Очень хочу приехать в Москву. Надеюсь, что Вы мне в этом поможете».
Или писатель Мирошниченко с не менее богатой биографией – когда-то уборщик вокзала в Пятигорске, в гражданскую – бравый кавалерист, обвинил работавшую с его рукописью Любарскую в том, что она «вредительски уводила его от правильного освещения гражданской войны». Когда на собрании Иосиф Гинзбург предъявил в ответ на обвинения снимок с титульного листа книги Мирошниченко «Юнармия», где автор в восторженных выражениях благодарит редактора за помощь в работе, оскорбленный в лучших чувствах Мирошниченко завопил: «Товарищи, на это собрание проник террорист и бросил бомбу!»
Директор Детгиза Криволапов открыл глаза бдительной общественности на козни арестованных редакторов, объяснив, что у них была «система скрытия опечаток, что приводило к многочисленным вырывкам и вклейкам, чем наносился большой материальный ущерб издательству».
К слову сказать, через много лет Криволапов, сам отсидев долгий срок как «активный участник антисоветской организации правых», пришел к Любарской просить прощения.
«И вот прошло полвека, - пишет Александра Иосифовна в конце своих воспоминаний о тех днях. - Выросло не одно поколение людей, для которых 37-й год (длившийся еще много лет) — только цифра в быстротекущем времени. Был когда-то Нерон, был Иван Грозный, был Сталин. Зачем вспоминать то, что было? Зачем снова об этом говорить?
Нет, надо помнить. Надо говорить... И так же, как пепел Клааса стучит в сердце Тиля Уленшпигеля, так и в моей душе всегда звучат сказанные мне прощальные слова: «Если вы когда-нибудь окажетесь на свободе, не позвольте вашему сердцу смягчиться».
Нет, не позволю. Никогда».
Ее рассказ предваряется словами: "Памяти всех моих погибших товарищей".

Сегодня, 29 октября, проводится акция "Возвращение имен". Каждый человек может зажечь свечу в память репрессированных и прочитать вслух имена погибших.

[_Swetlana]

«Рассказывают, что когда в Советский Союз должен был вернуться Александр Вертинский и ему уже приготовили квартиру в Москве, живший через стенку профессор каких-то интеллектоемких наук пришел в панику: он представил себе, как из соседней квартиры начнут доноситься пассажи, рулады и фиоритуры — и научным его занятиям настанет конец.
И вот певец приехал. И — тишина. День, неделю, другую...
Профессор набрался храбрости и постучал в соседскую дверь. Открыл Вертинский:
— Чем могу быть полезен?
— Понимаете, товарищ артист, — произнес профессор, — я вот уже несколько дней с трепетом ожидаю начала ваших упражнений в области вокала, а у вас все тихо да тихо...
— Что вы, батенька, — ответил великий бард, — я, поди, тридцать лет задаром рта не раскрываю!»

Из «КСПшных анекдотов» В. Ланцберга.

[_Swetlana]

Погуглила КСПшные анекдоты Ланцберга.
Придётся ставить на них 60+, остальным они будут непонятны.

В 1984  году  Вадим  Егоров  сотворил песню "Баллада  о  певчей  стае", увенчанную строками, вобравшими в себя все содержание:

     "...летит наш певчий клин, которому названья нету,
     и впереди вожак, которого зовут Булатом."

     Это тот самый вожак, перу которого принадлежат слова:

     "Дураки обожают собираться в стаю,
     Впереди главный -- во всей красе."

     Фильм с этой песенкой появился годом раньше.
     Более того,  эти песни встретились  на концерте. Рассказывает Александр Городницкий:
     -- ...Вспоминается... одна  забавная история, относящаяся уже ко второй половине восьмидесятых годов. Тогда в  Москве, Ленинграде  и других городах были организованы гала-концерты авторской  песни, в которых участвовали  все ведущие авторы, включая Булата  Окуджаву. В Ленинграде концерты  проходили в огромном зале Ленинградского Дворца молодежи,  битком набитом  зрителями. На одном  из концертов Вадим Егоров закончил свое выступление песней "Баллада о певчей  стае",  посвященной  Булату  Окуджаве. В  конце  песни звучали такие патетические  строчки:  "Летит  наш певчий  клин, которому названья нету, и впереди  вожак,  которого  зовут Булатом".  После него на сцену  вышел Булат Окуджава, предыдущего выступления не слушавший, и спел свою знаменитую песню о  дураках:  "Дураки любят  собираться  в  стаю,-- впереди  главный  во всей красе", чем вызвал большое оживление в зале.

[_Swetlana]

 Владимир Качан рассказывал, что  в свое  время он  надолго  исключил из репертуара песню Б.Окуджавы  и И.Шварца  "Кавалергарда век недолог..." после того, как однажды, привычно выводя  "не  обещайте деве юной любови вечной на земле...", он вдруг вспомнил, кому он это поет: дело происходило на концерте для работников ЗАГСов.

     Вероятно, нечто подобное  испытал и  Олег  Митяев,  когда  его во время благотворительного    выступления    в     исправительно-трудовой колонии заставили-таки  спеть  коронную  "Как  здорово,  что  все  мы здесь сегодня собрались!".

[_Swetlana]

Вадим Егоров  рассказывал, как во  время  выступлений  в Сибири услышал интересную версию своей песни:
     Мужья уходят как-то невзначай.
     Мужья уходят в прошлое, как в замять
     И мы смеемся с новыми мужьями.
     А старых вспоминаем по ночам...

[forest]

Пока жена спала, Эрнест Хемингуэй вытащил из шкафа свой любимый дробовик, зарядил его и... покончил с собой.

Так же покончили с собой его отец и брат .

[_Swetlana]

Эту передачу я смотрела в 1983 г. по телевизору; затем слушала пересказ этой истории самим Кимом, который приехал к нам в город.

Однажды, еще в те полузабытые времена, когда всякое появление авторской песни в эфире было событием, году так в 1983-м популярный в ту пору артист эстрады и кино Игорь Скляр в очередной телепередаче объявил, что споет "русскую народную песню". И запел "Губы окаянные..." Смотревший передачу композитор Владимир Дашкевич подскочил от возмущения, ибо прекрасно знал, что это -- одна из ранних песен его друга и постоянного соавтора Юлия Кима. В поисках выхода для переполнявших его чувств он немедленно набрал номер Кима... И услышал невозмутимое: -- Русский народ слушает. Тут к телефону подскочила дочь Кима и радостно прокричала:

-- Я -- дочь русского народа!

Впоследствии Ким с удовольствием рассказывал эту историю на своих концертах, а Дмитрий Дихтер со своей студией сделал даже ретро-программу по классике авторской песни под названием "Русский народ слушает".

На этой оптимистической ноте и закончим кспшные анекдоты 

[_Swetlana]

КЛАССИКИ ВСЕГДА АКТУАЛЬНЫ!

Классики всегда современны
...
Бомба взорвалась, когда на сцену вышла Наталья Пинаева -- жена вышеупомянутого члена оргкомитета. И чистым, звонким, наивным голосом объявила:
Стихи Роберта Бернса в переводе Маршака.

За тех, кто далеко, мы пьем,
За тех, кого нет за столом -
За славного Тэмми,
Любимого всеми,
Что ныне сидит под замком.

За тех, кто далеко, мы пьем,
За тех, кого нет за столом -
За Чарли, что ныне
Живет на чужбине,
И горсточку верных при нем!

Свободе -- привет и почет,
Пускай бережет ее разум,
А все тирании пусть дьявол возьмет
Со всеми тиранами разом!

В общем-то, для восторга зала и ужаса начальства хватило бы и этого. Но дальше пошло нечто вовсе несусветное:
Да здравствует право читать!
Да здравствует право писать!
Правдивой страницы
Лишь тот и боится,
Кто вынужден правду скрывать!

Остается добавить, что в ту пору Наталья Пинаева была сотрудником Главного управления исполнения наказаний МВД СССР -- проще говоря, тюремного ведомства.

[Utgarda Loki]

Если у вас паранойя - это ещё не значит, что за вами не следят

В феврале-марте 1974 года [Филип] Дик столкнулся с серией видений, снов и событий, которые оказали решающее влияние на его дальнейшую жизнь (с подачи Дика их называют «2-3-74»). Информация о видениях базируется исключительно на сообщениях самого Дика, который записывал свои переживания и пытался их интерпретировать. Первые видения посетили писателя вскоре после того, как 20 февраля он заметил кулон в форме рыбы на девушке-фармацевте, доставившей ему обезболивающее. Связанный с христианством образ рыбы (ихтис), по словам Дика, открыл ему воспоминания о далёкой древности, о временах Римской империи, почерпнутые из платоновского мира идей. В разное время Дик отождествлял своего посредника в познании прошлого с Симоном Волхвом, с одним из ранних христианских мучеников по имени Фома и с бестелесной сущностью «Яркий огонь» (англ. Firebright). Сутин полагал, что у Дика усилилась паранойя — он боялся стать жертвой правительства; писатель считал Фому своим предшественником — хилиастом и «революционным идеалистом», который боролся за свободу и справедливость. С этой перспективы американская реальность начала семидесятых представлялась грандиозной космической иллюзией, «Черной железной тюрьмой» политического угнетения и детерминизма, частью которой была администрация Ричарда Никсона — вариация тирании Древнего Рима. Писателя преследовали кошмары, перекликавшиеся с предшествующими видениями и ухудшавшие его состояние. Очень яркие сны казались Дику реальными воспоминаниями. Тесса вспоминала, что Филип издавал во сне странные звуки и говорил на латинском языке. Он стал плохо спать и на пятую бессонную ночь увидел лучи мерцающего света, которые, по его словам, синхронизировались с мыслями. Вскоре появились образы и нечеловеческий «голос искусственного интеллекта» (англ. AI voice), который Дик позднее отождествлял с богинями (Афродитой, Артемидой—Дианой, Афиной—Минервой, Софией) или с сестрой Джейн.
В попытке рационально объяснить свои галлюцинации писатель рассматривал версию о секретном психическом оружии, с помощью которого либо КГБ пытался его завербовать, либо ФБР проверяло его лояльность. По собственному признанию, он много раз звонил в ФБР и писал в его лос-анджелесское отделение, чтобы успокоиться и доказать свою благонадежность. Письма в ФБР содержали, в частности, обвинения в адрес С. Лема и группы американских и французских «критиков-марксистов». В письме от 2 сентября 1974 года он обвинил Лема в «пропаганде коммунизма в США», утверждая, что под этим именем действует «целый комитет» из троих марксистов, включающий литературного критика и философа Фредрика Джеймисона, литературоведа Питера Фиттинга и австрийского переводчика Франца Роттенштайнера, выполняющих приказы «Партии» за «Железным занавесом». Когда Филипа посетила группа французских левых критиков, писатель на всякий случай сообщил о них в ФБР, которое, впрочем, оставило его заявления без внимания. Он написал письмо Никсону, которого обычно считал диктатором. Мотивы Дика остаются неясными, его действия (позднее он о них сожалел) вызвали полемику и расценивались как сумасшествие, продажность или попытка уничтожить академическую репутацию левых критиков; возможно, он опасался обвинений в симпатиях к СССР. Сутин считал, что после периода напряжённых отношений с властями писатель убедил себя в лояльности к США.

[_Swetlana]

фб Татьяна Мэй

Шли однажды с гуляками мимо писательского недоскреба, а пожилой один дядечка, очень серьезный, углядел на фасаде мемориальную доску Виссариону Саянову и потребовал информации - раз доска висит, значит известный человек. Почему доска Саянову, а не сомнительному Шварцу, тоже топтавшему некогда вокруг недоскреба тротуар, скажем, понятно - благонадежный совпис, в стихах что-то про Дзержинского, кумач и тальянку. Но елки, Саянова коллеги-то забыли поди сразу как умер, а у меня в голове и вовсе обрывки. В основном о том, что пил он в пятидесятые как лошадь, ну и остался только стишок кого-то из приятелей: "Встретил я Саянова, трезвого, не пьяного. - Не пьяного Саянова? Ну значит, не Саянова".
Однако спинным мозгом чувствовала, что дядечке этого рассказывать никак нельзя. А он ждет с сердитым видом.
Насилу выскребла из памяти:
- По заводам, за Невской, за Нарвской, где гремит и грохочет литье, по заставам, где шел Володарский, занимается солнце твое!
Экскурсант выслушал как концерт Бетховена, просиял, кивнул, что-то еще порасспрашивал и затих надолго. Переваривал.
А я шла и мучилась, что не могу остальному народу рассказать дивный эпизод из воспоминаний Феликса Чуева.
Однажды Саянов бросил пить. Грустно сообщил об этом в компании. Объяснил тем, что накануне увидел на Литейном слонов. Даже не чертей! Слонов! Надо завязывать.
Приятели посочувствовали и продолжили возлияния. А он с горя стал читать газету. И вдруг заорал:
- Ааа! Наливайте, скорей наливайте!
Ему попалась заметка о том, что вчера в Ленинград привезли индийских слонов и вели их по улицам в зоопарк.

[Рокуэлл]

"Встретил я Саянова, трезвого, не пьяного. - Не пьяного Саянова? Ну значит, не Саянова".

Эхх, какой хороший стишок; ну что ж это я его раньше не знал? Обязательно рассказывал бы его, заменив фамилию. Был у нас коллега по фамилии Лобанов; очень подошло бы.

[_Swetlana]

Во время революции певец Фёдор Шаляпин пришел к художнику Константину Коровину:
— Меня обязали выступить сегодня перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?
— Не знаю, что такое конные матросы, — сумрачно отвечал Коровин, — но уезжать надо.
На фото — Шаляпин и Коровин в Париже.

[Awwal]

Конные матросы - это матросы (наиболее лояльная большевикам составляющая войск на тот момент), используемые на суше и для повышения мобильности укомплектованные лошадями, вестимо. Интеллигенция... 

[Poirot]

Интеллигенция... 

"Страшно далеки от народа" (с)

[Damaskin]

Но вывод Коровин сделал правильный

[Damaskin]

Впрочем, уезжать он явно не торопился.

И выставка 1921 года, и устроенная в Третьяковской галерее в 1922 году ретроспективная экспозиция работ художника как раз свидетельствовали, что кисть мастера не исчерпала себя. Но жить в России становилось все труднее и труднее.

В 1920 году он писал журналисту Николаю Ангарскому из Удомли отчаянное письмо о помощи: «Когда я был в Москве, то ко мне приходили реквизировать квартиру и уплотнять, но справедливость охранных грамот защитила мое убежище... В квартире живет Анна Станиславовна Барановская, бывшая труженица театра. Теперь заболела от холода - идет кровь горлом. Пишет мне: опять хотят взять квартиру совсем. Комендант дома сказал: несмотря на охранные грамоты Наркомпроса, все же с квартиры уезжайте к 1-му апреля. Куда я поеду? Куда я дену обиход моих работ? Куда же я дену бедных и престарелых помощников моей жизни, труд которых был незаметен, но сохранял мой труд для деятельности в театре? Неужели так важна квартира в пятом этаже? В ней я буду работать с мая месяца. Теперь я собрал материал и хочу сделать панно — памяти Левитана. Мне нужен мой угол. Не лишите меня его. Прошу Вас. Заступитесь за меня».

Лишения, нужда, свои болезни и болезни сына и жены, а также постоянные нападки со стороны «левых» художников вынудили Коровина в конце 1922 года под предлогом устройства персональной выставки выехать за границу.
Несмотря на то, что он оформил там ряд спектаклей, что им было устроено несколько персональных выставок, его работы продавались плохо и дешево. Другие направления вошли в моду в Париже, где он провел последние шестнадцать лет своей жизни. Не мог заработать на жизнь Коровин и литературным трудом, хотя его блестящие воспоминания публиковались в русской эмигрантской прессе. Но русские издания не богаты, и потому гонорары в них просто мизерны.

http://kkorovin.ru/biograf9.php

[_Swetlana]

Впрочем, уезжать он явно не торопился.

И выставка 1921 года, и устроенная в Третьяковской галерее в 1922 году ретроспективная экспозиция работ художника как раз свидетельствовали, что кисть мастера не исчерпала себя. Но жить в России становилось все труднее и труднее.

В 1920 году он писал журналисту Николаю Ангарскому из Удомли отчаянное письмо о помощи: «Когда я был в Москве, то ко мне приходили реквизировать квартиру и уплотнять, но справедливость охранных грамот защитила мое убежище... В квартире живет Анна Станиславовна Барановская, бывшая труженица театра. Теперь заболела от холода - идет кровь горлом. Пишет мне: опять хотят взять квартиру совсем. Комендант дома сказал: несмотря на охранные грамоты Наркомпроса, все же с квартиры уезжайте к 1-му апреля. Куда я поеду? Куда я дену обиход моих работ? Куда же я дену бедных и престарелых помощников моей жизни, труд которых был незаметен, но сохранял мой труд для деятельности в театре? Неужели так важна квартира в пятом этаже? В ней я буду работать с мая месяца. Теперь я собрал материал и хочу сделать панно — памяти Левитана. Мне нужен мой угол. Не лишите меня его. Прошу Вас. Заступитесь за меня».

Лишения, нужда, свои болезни и болезни сына и жены, а также постоянные нападки со стороны «левых» художников вынудили Коровина в конце 1922 года под предлогом устройства персональной выставки выехать за границу.
Несмотря на то, что он оформил там ряд спектаклей, что им было устроено несколько персональных выставок, его работы продавались плохо и дешево. Другие направления вошли в моду в Париже, где он провел последние шестнадцать лет своей жизни. Не мог заработать на жизнь Коровин и литературным трудом, хотя его блестящие воспоминания публиковались в русской эмигрантской прессе. Но русские издания не богаты, и потому гонорары в них просто мизерны.

http://kkorovin.ru/biograf9.php

Не мог в Париже на жизнь заработать, вот и медлил с отъездом. Что ж тут непонятного.
Я и в России всю жизнь не могу на жизнь заработать.

[Damaskin]

Не мог в Париже на жизнь заработать, вот и медлил с отъездом. Что ж тут непонятного.
Я и в России всю жизнь не могу на жизнь заработать.

Да, я последнее время порой вспоминаю название главы из "Истории тысячного года", замечательной книжки Тонино Гуэрра про похождения трех бедолаг в средневековой Италии. Глава называется "Лучше от пули, чем от голода".

[_Swetlana]

Нaписав свой дебютный роман «Здрaвствуй, грусть!», Франсуаза Саган получилa свой первый гонорар за книгу. Во времeна, когда у нее не было денег, она как зарок обeщала себе первую премию за книги «прогулять по бешеному».
Прaвда, она мечтала купить себе небольшую квартирку, но отгоняла от сeбя эти мысли, «зарок» – есть обещание, которое надо исполнять. Получив приличный гонорaр, писательница приехала кутить по-чeрному в курортные Онфлер и Довиль. Протравив почти все деньги, она пошла игрaть на оставшиеся в казино. Саган обожала цифры 3, 8, 11 – это были ее зaветные числа.
Проиграв почти весь остаток от былой роскоши, она стaвит почти все на «8 черное» и выигрывает – к утру она уже обыгрывала казино почти на 300 тысяч евро (современным курсом), цифры 3, 8 и 11 приносили удачу пьяной Франсуазе.
Обыграв казино и допив из бутылки самое дорогое шампанское, она поехала искать свой отель. Говорят, шампанское путает мысли, намерения и дороги. Вскоре она увидела очень симпатичный особняк, из которого открывался живописный вид. Это была частная семейная гостиница.
Выйдя из такси, она разговорилась с владельцем поместья, который сказал, что гостиница переполнена. Тогда Франсуаза ответила, что она хочет спать и сильно пьяна. Владелец только пожал плечами, мол, ничего не поделаешь. Франсуаза спросила, сколько стоит дом. Владелец ответил 200.000 (современным курсом), на что пьяненькая Саган открыла свой саквояж и вывалила на стойку перед владельцем 300.000, и заявила заплетающимся голосом потрясенному владельцу, что она не хочет комнату, она покупает всю гостиницу.
Хозяин с обалдевшим взглядом пролепетал, «а что делать с постояльцами?», она ответила, что пусть живут этим летом, а особняк она заберет осенью.
Франсуаза Саган провела почти всю свою жизнь в этом доме. Она называла его «Дом моего сердца». Сегодня этот дом является домом-музеем писательницы, этой хрупкой, очаровательной женщины, которая «сломала» казино, и сказала сама себе «Прощай, Грусть!»

[Utgarda Loki]

@_Swetlana , обалдеть! Кстати, один из последних её романов, таки, называется «Прощай печаль» ("Un Chagrin de passage" vs "Bonjour tristesse"; tristesse и сhagrin, как я понимаю, не совсем полные синонимы, но их семантические поля сильно пересекаются).

[_Swetlana]

@_Swetlana , обалдеть!

Вдогонку история про Льва Разгона, который отсидел 17 лет, с 1937 по 1955. Вот кто пишет, не запомнила. Этому молодому человеку в 90-е годы каким-то образом пришла в голову мысль (каким - он не пишет) пожаловаться Разгону, что он не знает, как есть мидии.
Разгон ему сказал: А я тебя научу! Приходи с бутылкой коньяка.
В назначенное время м.ч. приходит в Разгону с бутылкой и двумя банками консервированных мидий. Разгон с удивлением смотрит на банки: А это ещё зачем?
Затем говорит примерно следующее (как я запомнила): После каждой мидии выпивай рюмку коньяка. Трудно только первые 5 рюмок. Если не понял, то пойдёшь за второй бутылкой!
Затем рассказчик истории горестно заключает: И тут я понял, какой я дешёвый *удак.

[Utgarda Loki]

@_Swetlana , обалдеть!

Вдогонку

Понимаю, что состояние интоксикации Фрасуазы в истории играет важную роль, особенно, под конец. Но "обалдеть" я написал от почти совпадения с "Пиковой дамой" (тройка, семёрка, туз; туз, обычно, стоит 11 очков в ряде карточных игр, в том числе, тех, которые играются в казино VS числа 3, 8, 11).
Исорию о Льве Разгоне тупо не понял.