Истории про писателей

[Damaskin]

Неужели вам Евтушенко нравится? Впрочем, не отвечайте.

Да нет, я отвечу 
Против Евтушенко я был настроен с 90-х годов. Довлатов ругал Евтушенко, Бродский ругал Евтушенко... Потом я как-то нашел в подъезде сборник его стихов - выкинули за ненадобностью. Я и подобрал, пусть будет, бесплатно же. И прочитал. И неожиданно понравилось. Хороший поэт. В число любимых не включу, но и ругать не буду.
Похожая история была с Брюсовым. Сколько его ругали - и Ходасевич, и Набоков, и Георгий Иванов... А все равно ведь классик. И стихи у него хорошие. А проза вообще замечательная. 

[Damaskin]

Дамаскин, вы что-то понимаете в переводах с древнегреческого?
Вот сейчас открыла старую тему и увидела эту дискуссию. Что я сделала не так? Чем плох мой перевод?
Начиная с 11 поста:

Насчет размера. "Эротовы воспела" - три ударения. Трехстопный ямб.

У Гаспарова в "Занимательной Греции" переведено так:

Хочу запеть о Трое,
Хочу о древнем Кадме,
А лира моя, лира
Звенит мне про Эрота.
Я струны перестроил,
Я лиру переладил,
Я начал петь Геракла,
А лира мне — Эрота.
Прощайте же, герои:
Как видно, петь могу я
Эрота, лишь Эрота.
Как пьет земля сырая,
Так из земли — деревья,
А море пьет из речек,
А солнце пьет из моря,
А месяц пьет из солнца.
Друзья мои, за что же
Вы пить мне не даете?

То есть с размером, мне кажется, все в порядке. Непонятно, почему Кадм стал Кадмием, ну да ладно. Стилистика несколько осовременена:

Сменил недавно струны
и инструмент всецело...

Но и это мне нравится

[_Swetlana]

Насчет размера. "Эротовы воспела" - три ударения. Трехстопный ямб.

Но и это мне нравится

Вот. Трёхстопный ямб, а Георгас мне написал, что ударения не хватает и перевод мой забраковал, велел какую-то книжку мудрёную прочитать... Я при переводе, разумеется, ничего не считала, на слух переводила, послушав, как это звучит по-гречески.
P.S. Мне мой перевод тоже понравился! Годы прошли, я уже обо всём забыла, думала, это кто-то переводил, может, Каллимах, или любой другой великий (как говаривал Кузмин покойный) 

[Damaskin]

а Георгас мне написал, что ударения не хватает и перевод мой забраковал, велел какую-то книжку мудрёную прочитать...

И вы из-за этого бросили древнегреческий? 

[_Swetlana]

а Георгас мне написал, что ударения не хватает и перевод мой забраковал, велел какую-то книжку мудрёную прочитать...

И вы из-за этого бросили древнегреческий? 

Да. И не хотела эту книжку читать. Я и так всё слышу, без книжки. Чукча не читатель.

[Poirot]

Довлатов ругал Евтушенко, Бродский ругал Евтушенко...

Анатолий Рыбаков тоже ругал. Но не как поэта.

[Damaskin]

Да. И не хотела эту книжку читать. Я и так всё слышу, без книжки. Чукча не читатель.

Книжку я скачал. Спасибо за ссылку 
Я бы рекомендовал для начала соответствующие главы из "Очерка истории европейского стиха" Гаспарова. Он интересно пишет   

[_Swetlana]

Раз уж мы этого коснулись 
Сегодня день рождения Михаила Леонидовича Лозинского.
«В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для ХХ века тем же, чем был Жуковский для века ХIХ» (Анна Ахматова).

АННА АХМАТОВА: «ЛОЗИНСКИЙ» (Воспоминания)
«Завтра день молитвы и печали» (Ф. Тютчев)
Меня познакомила с ним Лиза Кузьмина-Караваева в 1911 на втором собрании Цеха поэтов (у неё) на Манежной площади. Это была великолепная квартира Лизиной матери (ПиленкоЪ, рождённой чуть ли не Нарышкиной. Сама Лиза жила с Митей Кузьминым-Караваевым по-студенчески. Внешне Михаил Леонидович был тогда элегантным петербуржцем и восхитительным остряком, но стихи были строгие, всегда высокие, свидетельствующие о напряжённой духовной жизни. Я считаю, что лучшее из написанных тогда мне стихов принадлежит ему («Не забывшая»).
Дружба наша началась как-то сразу и продолжалась до его смерти (31 января 1955 г.). Тогда же, т. е. в 10-х годах, составился некий триумвират: Лозинский, Гумилёв и Шилейко. С Лизой Гумилёв играл в карты, они были на «ты» и называли друг друга по имени-отчеству. Целовались, здороваясь и прощаясь. Пили вместе так называемый «флогистон» (дешёвое разливное вино). Оба, Лозинский и Гумилёв, свято верили в гениальность третьего (Шилея) и, что уже совсем непростительно, – в его святость. Это они (да простит им Господь) внушили мне, что равного ему нет на свете. Но это уже другая тема.
Лозинский кончил два факультета С-Пб университета (юридический для отца и филологический для себя) и был образованнее всех в Цехе. (О шилейкинском чаромутии не берусь судить). Это он при мне сказал Осипу, чтобы тот исправил стих «И отравительница Федра», потому что Федра никого не отравляла, а просто была влюблена в своего пасынка. Гуму он тоже не раз поправлял мифологические и прочие оплошности.
Шилейко толковал ему Библию и Талмуд. Но главное, конечно, были стихи.
Гумилёв присоветовал Маковскому пригласить Лозинского в секретари в «Аполлон». Лучшего подарка он не мог ему сделать. Бездельник и болтун Маковский (Papa Maco, или «Моль в перчатках») был за своим секретарём, как за каменной стеной. Лозинский прекрасно знал языки и был до преступности добросовестным человеком. Скоро он начал переводить, счастливо угадав, к чему «ведом». Ha этом пути он достиг великой славы и оставил образцы непревзойдённого совершенства. Но всё это гораздо позже. Тогда же он ездил с Татьяной Борисовной в оперу, постоянно бывал в «Бродячей Собаке» и возился с аполлоновскими делами. Это не помешало ему стать редактором нашего «Гиперборея» (ныне библиографическая редкость) и держать корректуры моих книг. Он делал это безукоризненно, как всё, что он делал. Я капризничала, а он ласково говорил: «Она занималась со своим секретарём и была не в духе». Это на «Тучке», когда мы смотрели «Чётки», и через много, много лет («Из шести книг», 1940): «Конечно, раз Вы так сказали, так и будут говорить, но может быть лучше не портить русский язык?» И я исправляла ошибку. Последняя его помощь мне: чтение рукописи «Марьон Делорм». Смотрел он и мои «Письма Рубенса», для чего заходил в Фонтанный Дом после работы в Публичной библиотеке.
Во время голода М. Л. и его жена еле на ногах держались, а их дети были толстые, розовые с опытной и тоже толстой няней. М. Л. был весь в фурункулах от недоедания...
* * *
В 30-х годах – тяжёлые осложнения в личной жизни: он полюбил молодую девушку. Она была переводчицей и его ученицей. Никаких подробностей я не знаю, и, если бы знала, не стала бы, разумеется, их сообщать, но на каком-то вечере во «Всемирной литературе» (Моховая, 36) она потребовала, чтобы он на ней женился, оставив семью. Всё кончилось тем, что М. Л. оказался в больнице. Она вышла замуж, но скоро умерла. Когда она умирала, он ходил в больницу – дежурил всю ночь.
* * *
Хворал он долго и страшно. В 30-х годах его постигло страшное бедствие: разрастание гипофиза, исказившее его. У него так болела голова, что он до 6-ти часов не показывался даже близким. Когда наконец справились с этим и с горловой чахоткой, пришла астма и убила его.
В прошлогодней телевизионной передаче (которую всё же имеет смысл найти) я вспомнила много мелочей о Лозинском, кот. не следует забывать (о методе перевода «Divina Comedia» и др.).
В моей книге должна быть глава о моём дорогом незабвенном друге, образце мужества и благородства. (Это развить).
* * *
Последней его радостью были театральные постановки его переводов. Он пригласил меня на «Валенсианскую вдову». В середине действия я шепнула ему: «Боже мой, Михаил Леонидович, – ни одной банальной рифмы. Это так странно слышать со сцены». – «Кажется, да», – ответил этот чудодей.
«Собака на сене» всегда имела оглушительный успех...
* * *
Он был с нами в первые дни войны 1914 г. Ему я всегда давала Колины стихи с фронта (для «Аполлона»). Наша переписка сохранилась.
Мой рисунок Судейкина, который всегда висел в кабинете М. Л., возник так. Я пришла с Судейкиным в редакцию «Аполлона». К Лозинскому, конечно. (У Мако я никогда не была.) Села на диван. Сергей Юрьевич нарисовал меня на бланке «Аполлона» и подарил Михаилу Леонидовичу.
* * *
Как все люди искусства, Лозинский влюблялся довольно легко. К моей Вале (она одно время работала в Публичной библиотеке) относятся «Тысячелетние глаза // И с цепью маленькие руки» (браслет). И как истинный поэт предсказал свою смерть:
И будет страшное к истлению готово.
Это про своё тело. Ещё молодой и здоровый, он словно видит себя искажённым грозным недугом. (Стихи от нач. 20-х годов).
* * *
Лозинский до тонкости знал орфографию и законы пунктуации чувствовал, как люди чувствуют музыку: «Точка-тире – такого знака нет по-русски, а у Вас есть», – говаривал он, когда держал корректуру моих стихов.
Ах! одна в семье умеет
Грамоте она, —
постоянно говорил про него Гумилёв.
Нечего говорить, что «Гиперборей» весь держался на Лозинском. Он, вероятно, почти всегда выкупал номер в типографии (кажется, 40 рублей), держал корректуру и совместно с синдиками приглашал сотрудников.
В другом месте я уже писала («Листки из дневника»), что когда был прокламирован акмеизм (1911), Лозинский (и В. В. Гиппиус) отказались примкнуть к новой школе. Кажется, даже от Бальмонта М. Л. не хотел отречься, что на мой взгляд уже чрезмерно.
* * *
«Многомятежно ремесло твоё, о Царица», – часто говорил мне Лозинский, а я так и не знаю, откуда это. Очевидно из каких-то древних русских письменных источников.
* * *
Когда Шилейко женился на мне, он почти перестал из-за своей сатанинской ревности видеться с Лозинским. М. Л. не объяснялся с ним и только грустно сказал мне: «Он изгнал меня из своего сердца».
* * *
Ивановский, ученик и секретарь М. Л., сказал мне, что Лозинский ни одно письмо не отправлял, не оставив себе копии. Таким образом я могу быть уверена, что все его письма ко мне существуют, несмотря на то, что оригиналы большинства из них погибли у меня, потому что всё, что у меня, неизбежно гибнет.
* * *
Чем больше я пишу, тем больше вспоминаю. Какие-то дальние поездки на извозчике, когда дождь уютно барабанит по поднятому верху пролётки и запах моих духов (Avia) сливается с запахом мокрой кожи, и вагон Царскосельской железной дороги (это целый мир), и собрания Цеха, когда М. Л. говорил своим незабываемым голосом. (Как страшно мне было услышать этот голос на вечере Его памяти в Союзе, когда откуда-то сверху М. Л. стал читать которую-то песнь «Ада»).
* * *
О гражданском мужестве Лозинского знали все вокруг, но когда на собрании (1950) Правления, при восстановлении меня в Союзе ему было поручено сказать речь, все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова о том, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны.
Я с ужасом смотрела на потупленные глаза «великих писателей Земли Русской», когда звучала эта речь. Время было серьёзное...
* * *
Теперь, когда я еду к себе в Будку, в Комарово, мне всегда надо проезжать мимо огромного дома на Кировском проспекте, и я вижу мраморную доску («Здесь он жил...») и думаю: «Здесь он жил, а теперь он живёт в сердцах тех, кто знал его и никогда не забудет, потому что доброту, благородство и великодушие нельзя забыть».

[_Swetlana]

В каком-то интервью Юрия Германа спросили о Н.С. Михалкове, на что тот ответил: Хороший режиссёр, смешной человек, шут.
Штрихи к портрету смешного человека.

Что ж, раз пустились вспоминать Никиту Михалкова, то вспомню и я. Когда я служил в посольстве в Москве, то был на премьере "Сибирского цирюльника" в Большом Кремлевском дворце. Михалков стоял на сцене и называл присутствующих в зале ВИПов: "Министр такой-то!", "Председатель такого-то комитета Государственной думы!", "Посол такой-то страны!". Интонации его при этом были совершенно как в каком-нибудь спектакле из старинной жизни, где дворецкий объявляет о прибытии важных гостей.

Из воспоминаний кинооператора Юрия Векслера:
В 1996 году Никита Михалков был председателем жюри 46-го Берлинского кинофестиваля. Мой знакомый сопровождал на прием по случаю закрытия фестиваля немецкого политика графа Отто фон Ламбсдорфа. Он рассказал:

Когда мы с графом вошли в большое фойе, я увидел стоящего в центре этого пространства Михалкова во фраке и при бабочке. Граф, сняв пальто, сразу же направился к Михалкову, и протянув ему свое пальто, которое опешивший Михалков принял, быстро последовал дальше. Я догнал графа в полном недоумении и спросил:
«Зачем вы отдали ему пальто?»
«ТАК ЭТО ЖЕ ЛАКЕЙ», - сказал фон Ламбсдорф.
«С чего вы это взяли»?, - спросил я.
Граф невозмутимо ответил: «Да я же по глазам видел!»

[Рокуэлл]

Михалков приезжал к нам в универ, и я его видел в трёх метрах от себя. Взгляд его мне немножко неприятен. Но шутом или лакеем он мне не казался никогда. И смешным тоже. Ни в фильмах, ни в реале. Уж не знаю, кто из нас прав.

[Рокуэлл]

«ТАК ЭТО ЖЕ ЛАКЕЙ», - сказал фон Ламбсдорф.

Думаю, для бывшего кандидата в офицеры вермахта, которому русские в 1944-м отстрелили левую голень, да ещё и афериста, все русские так и остались на всю жизнь швайнами и унтерменшами, предназначенными, согласно идеологии третьего рейха, быть лакеями для юберменшей. Юрий АБРАМович ВЕКСЛЕР додумался, тоже мне, кого посчитать авторитетом в таких вопросах.

[Geoalex]

Хороший режиссёр, смешной человек, шут.

Как по мне, так хороший актёр. Особенно роли негодяев ему удаются.

[_Swetlana]

Жестокий романс, конечно, фильм Рязанова.

P.S. Случайно удалила список своих любимых фильмов. Самые любимые: Пять вечеров, Неоконченная пьеса, Урга, Утомлённое солнце.

[_Swetlana]

Хороший режиссёр, смешной человек, шут.

Как по мне, так хороший актёр. Особенно роли негодяев ему удаются.

Шут, видимо, включает в себя хорошего актёра.

[_Swetlana]

«ТАК ЭТО ЖЕ ЛАКЕЙ», - сказал фон Ламбсдорф.

Думаю, для бывшего кандидата в офицеры вермахта, которому русские в 1944-м отстрелили левую голень, да ещё и афериста, все русские так и остались на всю жизнь швайнами и унтерменшами, предназначенными, согласно идеологии третьего рейха, быть лакеями для юберменшей. Юрий АБРАМович ВЕКСЛЕР додумался, тоже мне, кого посчитать авторитетом в таких вопросах.

Так он ещё и фронтовик 

Главное достижение Михалкова - ударил ногой в лицо человека, которого с двух сторон держали охранники.

[Рокуэлл]

Главное достижение Михалкова - ударил ногой в лицо человека, которого с двух сторон держали охранники.

Некрасиво, конечно. Не по-джентльменски. И тем более не сходится с его характеристикой как смешного человека. Потому что поступок совсем не смешной.

[_Swetlana]

Главное достижение Михалкова - ударил ногой в лицо человека, которого с двух сторон держали охранники.

Некрасиво, конечно. Не по-джентльменски. И тем более не сходится с его характеристикой как смешного человека. Потому что поступок совсем не смешной.

Верно.
Да и рассказы о писателях скорее трагичны, чем смешны. Других писателей у нас нет.

[_Swetlana]

Ефим Эткинд о Татьяне Гнедич

"Она переводила «Дон Жуана» Байрона по памяти во внутренней тюрьме Большого дома в Ленинграде.
Когда аплодисменты стихли, женский голос крикнул: «Автора!»
В другом конце зала раздался смех.
Он меня обидел, нетрудно было догадаться, почему засмеялись: шел «Дон Жуан» Байрона.
Публика, однако, поняла смысл возгласа, и другие закричали: «Автора!»
Николай Павлович Акимов вышел на сцену со своими актерами, еще раз пожал руку Воропаеву, который играл заглавного героя, и подступил к самому краю подмостков.
Ему навстречу встала женщина в длинном черном платье, похожем на монашеское одеяние, — она сидела в первом ряду и теперь, повинуясь жесту Акимова, поднялась на сцену и стала рядом с ним; сутулая, безнадежно усталая, она смущенно глядела куда-то в сторону.
Аплодисменты усилились, несколько зрителей встали, и вслед за ними поднялся весь партер — хлопали стоя.
Вдруг, мгновенно, воцарилась тишина: зал увидел, как женщина в черном, покачнувшись, стала опускаться — если бы Акимов ее не поддержал, она бы упала. Ее унесли — это был инфаркт.
Догадывалась ли публика, собравшаяся на генеральную репетицию акимовского спектакля «Дон Жуан», о происхождении пьесы? Был ли возглас «Автора!» всего лишь непосредственной эмоциональной репликой или женщина, первой выкрикнувшая это многозначительное слово, знала историю, которую я собираюсь рассказать?
Татьяна Григорьевна Гнедич, праправнучатая племянница переводчика «Илиады», училась в начале тридцатых годов в аспирантуре филологического факультета Ленинградского университета; занималась она английской литературой XVII века и была ею настолько увлечена, что ничего не замечала вокруг.
А в это время происходили чистки, из университета прогоняли «врагов»; вчера формалистов, сегодня вульгарных социологов, и всегда — дворян, буржуазных интеллигентов, уклонистов и воображаемых троцкистов.
Татьяна Гнедич с головой уходила в творчество елизаветинских поэтов, ни о чем ином знать не желая.
Ее, однако, вернули к реальности, на каком-то собрании обвинив в том, что она скрывает свое дворянское происхождение. На собрании ее, конечно, не было — узнав о нем, она громко выразила недоумение: могла ли она скрывать свое дворянство? Ведь ее фамилия Гнедич; с допушкинских времен известно, что Гнедичи — дворяне старинного рода.
Тогда ее исключили из университета за то, что она «кичится дворянским происхождением». Действительность была абсурдна и не скрывала этого.
Единственным оружием в руках ее жертв — в сущности, беспомощных — был именно этот абсурд; он мог погубить, но мог, если повезет, спасти.
Татьяна Гнедич где-то сумела доказать, что эти два обвинения взаимоисключающие — она не скрывала и не кичилась; ее восстановили.
Она преподавала, переводила английских поэтов, писала стихи акмеистического толка, даже стала переводить русских поэтов на английский.
Мы жили с нею в одном доме — это был знаменитый в Петербурге, потом Петрограде и Ленинграде дом «собственных квартир» на Каменноостровском (позднее — Кировском) проспекте, 73/75. В этом огромном здании, облицованном гранитом и возвышавшемся у самых Островов, жили видные деятели российской культуры: историк Н.Ф. Платонов, литературовед В.А. Десницкий, поэт и переводчик М.Л. Лозинский.
Случилось так, что я в этом доме родился — мой отец владел в нем квартирой № 2, но позднее я оказался в нем случайно; нам, только что поженившимся, досталась на время комната отчима моей молодой жены — в большой коммунальной квартире.
Татьяна Григорьевна Гнедич жила вдвоем с матерью в еще более коммунальной квартире, по другой лестнице — в комнате, пропахшей нафталином и, кажется, лавандой, заваленной книгами и старинными фотографиями, уставленной ветхой, покрытой самоткаными ковриками мебелью.
Сюда я приходил заниматься с Татьяной Григорьевной английским; в обмен я читал с ней французские стихи, которые, впрочем, она и без моей помощи понимала вполне хорошо.
Началась война. Я окончил университет, мы с женой уехали в город Киров, а потом — в армию, на Карельский фронт. О Гнедич мы знали, что перед самой войной она вместе с матерью переехала в деревянный особнячок на Каменном Острове.
Потом, уже на фронте, нам стало известно, что в блокаду умерла ее мать, дом сгорел, она оказалась переводчицей в армии, в Штабе партизанского движения. Иногда от нее приходили письма — часто стихи, потом она исчезла. Исчезла надолго. Никаких сведений ниоткуда не поступало. Я пытался наводить справки — Татьяна Гнедич как сквозь землю провалилась.
После войны мы с женой оказались в той же квартире, в доме 73/75. Прежнего населения не осталось: почти все умерли в блокаду. Лишь изредка встречались чудом уцелевшие старорежимные дамы в шляпках с вуалью.
Однажды — дело было, кажется, в 1948 году — за мной пришли из квартиры 24; просил зайти Лозинский. Такое случалось редко — я побежал. Михаил Леонидович усадил меня рядом, на диванчик и, старательно понижая свой низкий голос, прохрипел:
«Мне прислали из Большого дома рукопись Татьяны Григорьевны Гнедич. Помните ли вы ее?»
Из Большого дома, с Литейного, из государственной безопасности? (Лозинский по старой памяти говорил то ЧК, то ГПУ.) Что же это? Чего они хотят от вас?
«Это, — продолжал Лозинский, — перевод поэмы Байрона «Дон Жуан». Полный перевод. Понимаете? Полный. Октавами, прекрасными классическими октавами. Все семнадцать тысяч строк. Огромный том первоклассных стихов. И знаете, зачем они прислали? На отзыв. Большому дому понадобился мой отзыв на перевод «Дон Жуана» Байрона».
Как это понять?
Я был не менее ошеломлен, чем Лозинский, — возможно, даже более; ведь мы не знали, что Гнедич арестована. За что?
В те годы «за что» не спрашивали; если уж произносили такие слова, то предваряли их иронической оговоркой: «Вопрос идиота — за что?» И откуда взялся «Дон Жуан»?
Перевод Гнедич и в самом деле был феноменален. Это я понял, когда Лозинский, обычно сдержанный, вполголоса, с затаенным восторгом прочел несколько октав — комментируя их, он вспоминал два предшествующих образца: пушкинский «Домик в Коломне» и «Сон Попова» Алексея Толстого. И повторял: «Но ведь тут — семнадцать тысяч таких строк, это ведь более двух тысяч таких октав... И какая легкость, какое изящество, свобода и точность рифм, блеск остроумия, изысканность эротических перифраз, быстрота речи...»
Отзыв он написал, но я его не видел; может быть, его удастся разыскать в архивах КГБ.
Прошло восемь лет. Мы уже давно жили в другой коммунальной квартире, недалеко от прежней — на Кировском, 59. Однажды раздалось три звонка — это было к нам; за дверью стояла Татьяна Григорьевна Гнедич, еще более старообразная, чем прежде, в ватнике, с узелком в руке. Она возвращалась из лагеря, где провела восемь лет. В поезде по пути в Ленинград она читала «Литературную газету», увидела мою статью «Многоликий классик» — о новом однотомнике Байрона, переведенном разными, непохожими друг на друга поэтами, — вспомнила прошлое и, узнав наш новый адрес на прежней квартире, пришла к нам. Жить ей было негде, она осталась в нашей комнате. Нас было уже четверо, а с домработницей Галей, для которой мы соорудили полати, пятеро.
Когда я повесил ватник в общей прихожей, многочисленные жильцы квартиры подняли скандал: смрад, исходивший от него, был невыносим; да и то сказать — «фуфайка», как называла этот предмет Татьяна Григорьевна, впитала в себя тюремные запахи от Ленинграда до Воркуты. Пришлось ее выбросить; другой не было, купить было нечего, и мы выходили из дому по очереди. Татьяна Григорьевна все больше сидела за машинкой: перепечатывала своего «Дон Жуана».
Вот как он возник.
Гнедич арестовали перед самым концом войны, в 1945 году. По ее словам, она сама подала на себя донос. То, что она рассказала, малоправдоподобно, однако могло быть следствием своеобразного военного психоза: будто бы она, в то время кандидат партии (в Штабе партизанского движения это было необходимым условием), принесла в партийный комитет свою кандидатскую карточку и оставила ее, заявив, что не имеет морального права на партийность после того, что совершила. Ее арестовали.
Следователи добивались ее признания — что она имела в виду? Ее объяснениям они не верили (я бы тоже не поверил, если бы не знал, что она обладала чертами юродивой). Будто бы она по просьбе какого-то английского дипломата перевела для публикации в Лондоне поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» — английскими октавами. Он, прочитав, сказал: «Вот бы вам поработать у нас — как много вы могли бы сделать для русско-британских культурных связей!» Его слова произвели на нее впечатление, идея поездки в Великобританию засела в ее сознании, но она сочла ее предательством. И отдала кандидатскую карточку.
Понятно, следствие не верило этому дикому признанию, но других обвинений не рождалось. Ее судили — в ту пору было уже принято «судить» — и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей по обвинению «в измене советской родине» — девятнадцатая статья, означавшая неосуществленное намерение.
После суда она сидела на Шпалерной, в общей камере, довольно многолюдной, и ожидала отправки в лагерь.
Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и спросил:
«Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, вы имеете право...» Гнедич ответила:
«Я занята, мне некогда».
— «Некогда? — переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понял, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). — Чем же вы так заняты?» — «Перевожу. — И уточнила: — Поэму Байрона».
Следователь оказался грамотным; он знал, что собой представляет «Дон Жуан».
«У вас есть книга?» — спросил он. Гнедич ответила:
«Я перевожу наизусть».
Он удивился еще больше:
«Как же вы запоминаете окончательный вариант?» — спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. «Вы правы, — сказала Гнедич, — это и есть самое трудное. Если бы я могла, наконец, записать то, что уже сделано... К тому же я подхожу к концу. Больше не помню».
Следователь дал Гнедич листок бумаги и сказал: «Напишите здесь все, что вы перевели, — завтра погляжу».
Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся к себе в кабинет, Гнедич еще писала; рядом с ней сидел разъяренный конвоир.
Следователь посмотрел: прочесть ничего нельзя; буквы меньше булавочной головки, октава занимает от силы квадратный сантиметр.
«Читайте вслух!» — распорядился он. Это была девятая песнь — о Екатерине Второй.
Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам, да и глазам не верил; листок c шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть.
Он прервал чтение: «Да вам за это надо дать Сталинскую премию!» — воскликнул он; других критериев у него не было.
Гнедич горестно пошутила в ответ: «Ее вы мне уже дали». Она редко позволяла себе такие шутки.
Чтение длилось довольно долго — Гнедич уместила на листке не менее тысячи строк, то есть 120 октав.
«Могу ли чем-нибудь вам помочь?» — спросил следователь.
«Вы можете — только вы!» — ответила Гнедич.
Ей нужны: книга Байрона (она назвала издание, которое казалось ей наиболее надежным и содержало комментарии), словарь Вебстера, бумага, карандаш ну и, конечно, одиночная камера.
Через несколько дней следователь обошел с ней внутреннюю тюрьму ГБ при Большом доме, нашел камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.
В этой камере Татьяна Григорьевна провела два года. Редко ходила гулять, ничего не читала — жила стихами Байрона.
Рассказывая мне об этих месяцах, она сказала, что постоянно твердила про себя строки Пушкина, обращенные к ее далекому предку, Николаю Ивановичу Гнедичу:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали.
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали...
Он «беседовал один» с Гомером, она — с Байроном.
Два года спустя Татьяна Гнедич, подобно Николаю Гнедичу, сошла «с таинственных вершин» и вынесла «свои скрижали». Только ее «таинственные вершины» были тюремной камерой, оборудованной зловонной парашей и оконным «намордником», который заслонял небо, перекрывая дневной свет. Никто ей не мешал — только время от времени, когда она ходила из угла в угол камеры в поисках рифмы, надзиратель с грохотом открывал дверь и рявкал: «Тебе писать велено, а ты тут гуляешь!»
Два года тянулись ее беседы с Байроном. Когда была поставлена последняя точка в конце семнадцатой песни, она дала знать следователю, что работа кончена. Он вызвал ее, взял гору листочков и предупредил, что в лагерь она поедет только после того, как рукопись будет перепечатана. Тюремная машинистка долго с нею возилась. Наконец следователь дал Гнедич выправить три экземпляра — один положил в сейф, другой вручил ей вместе с охранной грамотой, а насчет третьего спросил, кому послать на отзыв. Тогда-то Гнедич и назвала М.Л. Лозинского.
Она уехала этапом в лагерь, где провела — от звонка до звонка — оставшиеся восемь лет. С рукописью «Дон Жуана» не расставалась; нередко драгоценные страницы подвергались опасности: «Опять ты шуршишь, спать не даешь? — орали соседки по нарам. — Убери свои сраные бумажки...»
Она сберегла их до возвращения — до того дня, когда села у нас на Кировском за машинку и стала перепечатывать «Дон Жуана». За восемь лет накопилось множество изменений. К тому же от прошедшей тюрьму и лагеря рукописи шел такой же смрад, как и от «фуфайки».
В Союзе писателей состоялся творческий вечер Т.Г. Гнедич — она читала отрывки из «Дон Жуана». Перевод был оценен по заслугам. Гнедич особенно гордилась щедрыми похвалами нескольких мастеров, мнение которых ставила очень высоко: Эльги Львовны Линецкой, Владимира Ефимовича Шора, Елизаветы Григорьевны Полонской. Прошло года полтора, издательство «Художественная литература» выпустило «Дон Жуана» с предисловием Н.Я. Дьяконовой тиражом сто тысяч экземпляров. Сто тысяч! Могла ли мечтать об этом арестантка Гнедич, два года делившая одиночную камеру с тюремными крысами?
В то лето мы жили в деревне Сиверская, на реке Оредеж. Там же, поблизости от нас, мы сняли комнату Татьяне Григорьевне. Проходя мимо станции, я случайно встретил ее: она сходила с поезда, волоча на спине огромный мешок. Я бросился ей помочь, но она сказала, что мешок очень легкий — в самом деле, он как бы ничего не весил. В нем оказались игрушки из целлулоида и картона — для всех соседских детей. Татьяна Григорьевна получила гонорар за «Дон Жуана» — много денег: 17 тысяч рублей да еще большие «потиражные». Впервые за много лет она купила себе необходимое и другим подарки. У нее ведь не было ничего: ни авторучки, ни часов, ни даже целых очков.
На подаренном мне экземпляре стоит № 2. Кому же достался первый экземпляр? Никому. Он был предназначен для следователя, но Гнедич, несмотря на все усилия, своего благодетеля не нашла. Вероятно, он был слишком интеллигентным и либеральным человеком; судя по всему, органы пустили его в расход. <...>
Режиссер и художник Акимов на отдыхе прочитал «Дон Жуана», пришел в восторг, пригласил к себе Гнедич и предложил ей свое соавторство; вдвоем они превратили поэму в театральное представление.
Их дружба породила еще одно незаурядное произведение искусства: портрет Т.Г. Гнедич, написанный Н.П. Акимовым, — из лучших в портретной серии современников, созданной им. Спектакль, поставленный и оформленный Акимовым в руководимом им ленинградском Театре комедии, имел большой успех, он держался на сцене несколько лет.
Первое представление, о котором шла речь в самом начале, окончилось триумфом Татьяны Гнедич.
К тому времени тираж двух изданий «Дон Жуана» достиг ста пятидесяти тысяч, уже появилось новое издание книги К.И. Чуковского «Высокое искусство», в котором перевод «Дон Жуана» оценивался как одно из лучших достижений современного поэтического перевода, уже вышла в свет и моя книга «Поэзия и перевод», где бегло излагалась история перевода, причисленного мною к шедеврам переводческого искусства.
И все же именно тот момент, когда поднявшиеся с мест семьсот зрителей в Театре комедии единодушно благодарили вызванного на сцену автора, — именно этот момент стал апофеозом жизни Татьяны Григорьевны Гнедич.
После возвращения на волю она прожила тридцать лет. Казалось бы, все наладилось. Даже семья появилась: Татьяна Григорьевна привезла из лагеря старушку, которая, поселившись вместе с ней, играла роль матери. И еще она привезла мастера на все руки «Егория» — он был как бы мужем. Несколько лет спустя она усыновила Толю — мальчика, сохранившего верность своей приемной матери. Благодаря ее заботам он, окончив университет, стал филологом-итальянистом.
«Казалось бы, все наладилось», — оговорился я. На самом деле «лагерная мама», Анастасия Дмитриевна, оказалась ворчуньей, постоянно впадавшей в черную мрачность; «лагерный муж», водопроводчик Георгий Павлович («Егорий») — тяжелым алкоголиком и необузданным сквернословом. Внешне Татьяна Григорьевна цивилизовала его — например, научила заменять излюбленное короткое слово именем древнегреческого бога, и теперь он говорил, обращаясь к приходившим в дом ученикам своей супруги и показывая на нее: «Выпьем, ребята? А что она не велит, так Феб с ней!»
В литературе «мама» и «муж» ничего не понимали, да и не хотели и не могли понимать. Зато Егорий под руководством супруги украшал новогоднюю елку хитроумными игрушечными механизмами собственной конструкции. Случалось, что он поколачивал жену.
Когда я спросил, не боится ли она худшего, Татьяна Григорьевна рассудительно ответила: «Кто же убивает курицу, несущую золотые яйца?»
Жила Татьяна Григорьевна последние десятилетия, как ей всегда мечталось: в Павловске, на краю парка, поблизости от любимого ею Царского Села — она посвятила ему немало стихотворений, оставшихся неопубликованными, как большая часть ее стихов:
Как хорошо, что парк хотя бы цел,
Что жив прекрасный контур Эрмитажа,
Что сон его колонн все так же бел,
И красота капризных линий та же...
Как хорошо, что мы сидим вдвоем
Под сенью лип, для каждого священной,
Что мы молчим и воду Леты пьем
Из чистой чаши мысли вдохновенной...
20 августа 1955 г.
г. Пушкин<...>
Ефим Эткинд

[Виоленсия]

Да и рассказы о писателях скорее трагичны, чем смешны. Других писателей у нас нет.

Тогда лучше про других писателей, которых нет. А то заходишь в раздел "Юмор" за чем-то забавным, а там...

[Рокуэлл]

Да и рассказы о писателях скорее трагичны, чем смешны. Других писателей у нас нет.

Тогда лучше про других писателей, которых нет. А то заходишь в раздел "Юмор" за чем-то забавным, а там...

...за чем-то комичным, а там внезапно трагичное... 

[bvs]

Хороший режиссёр, смешной человек, шут.

Как по мне, так хороший актёр. Особенно роли негодяев ему удаются.

+1
Он всегда играет себя на сцене, поэтому роли удаются.

[Рокуэлл]

А можно историю о несостоявшемся писателе?..
Можно.
Был у нас в универе студент-русист, бывший рабфаковец. Сначала он всё рассказывал о своей трагичной судьбе выпускника металлургического техникума где-то в Челябинско-Свердловско-Оренбургской области, и напирал на то, что надо, надо брать судьбу в ежовые рукавицы, как это сделал он. Тем не менее был поначалу умеренно скромным и даже приятным в общении. Но потом... Потом он активно занялся фарцовкой и в то же время вообразил себя будущей гордостью советской литературы. После очередной поездки за товаром он сообщал: " У меня там набралось сюжетов на четыре рассказа и три романа", и всё такое. Нас, развесёлых сообщажников, он гневно обличал за то, что мы не фарцовщики ("вы ещё не поняли, что главное в этой жизни - это деньги") и за то, что "ничего не соображаем в литературе и не имеем права что-то вообще про неё говорить, ибо литература - это святое и недоступна плебеям", не обращая в своём величии ни малейшего внимания на мои возражения типа "я, вообще-то, читатель, а литература в первую очередь существует для читателей, а не для писателей и литературоведов". Одевался он, естественно, во всё самое-самое разыностраннейшее и чрезвычайно гордился этим.
В общем, мне было очень интересно проследить, как он станет великим писателем (а он явно мнил себя таковым в будущем), сеющим то ли что-то разумное, доброе, вечное, то ли вот эти низменные сентенции о деньгах как всеобъемлющем смысле жизни...
После универа он устроился в самарскую газету и постепенно дослужился до ответственного секретаря (эта должность ответственная, но отнюдь не великая. Видывал я ответсеков, и не одного). Жена моя как-то встретила его в журналистской тусовке, он смотрел на бывшую однокурсницу свысока как на недостойную его величества, хотя она уже побывала и ответсеком, и замглавредом, и получила премию "Золотое перо Самарской области" от губернатора, и вообще. Экс-однокурсники мои рассказывали, что он приобрёл манеры важного купца позапрошлого века и соответственно вёл себя при встречах.
Я всё ждал великих произведений в прозе и стихах или хотя бы острых журналистских материалов, будоражащих общественность. Ни-че-го! Даже как журналист он был никому не известен. Вопрос: на чём же он основывался, изображая из себя недоступную звезду?
Дальше, хоть он и не состоявшийся писатель, пойдёт трагедия, как и положено рассказам о писателям. Несколько лет назад он внезапно заболел и умер рановато для своего возраста. Земля ему пухом.
Вот такая смешная и грустная история.

[Poirot]

Чем-то отдалённо напомнило сюжет книги "Козлёнок в молоке" Полякова.

[Виоленсия]

...за чем-то комичным, а там внезапно трагичное... 

Вот именно. Не люблю.

[Awwal]

По-моему, тему стоит просто перенести в более соответствующий раздел?..